Генерал Алексеев - Василий Цветков

Алексеев не строил иллюзий в отношении меняющихся настроений российского общества. Как и в начале войны, он был уверен, что армейские «недостатки главным образом вытекали из того, что наша общенародная масса была, конечно, темна». В выполнении воинского долга не хватало сознательности, недостаточно было убежденности в правоте войны. Тем не менее «наши достоинства были велики, наши недостатки были устранимы при систематическом и спокойном их устранении». В общем, — подводил итог генерал, — «в руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнять и дальше свой долг и, наряду с союзниками, вести многострадальную Россию к скорейшему окончанию войны».

Что же произошло в дальнейшем? Революционные преобразования нарушили, в первую очередь, основу стабильности фронта, раскололи единство солдат и офицеров, намеренно, искусственно противопоставляя их друг другу. «Нужно было в это твердое тело армии пустить яду, и этот яд был пущен впервые в виде приказа № 1. Он сразу разложил два важнейших элемента нашей армии. Этот приказ разложил солдатскую массу и офицерскую массу… Беспристрастная история в очень скором времени укажет место и этому акту: явился ли этот акт актом государственного недоразумения или актом государственного преступления». В дополнение к этой «ядовитой пилюле» в армейскую среду «мутной волной пустилась агитация».

Здесь Алексеев убежденно повторял версию об активном участии в разложении армии «немецких шпионов» и «немецких агентов». «Армия превратилась в какой-то общий агитационный лагерь. Вместе с агитацией шла и литература под наименованием различных “Правд”, и в темные массы несла она столько неправды. Вот с этим труднее было бороться. Сеяли ветер, и те, которые сеяли его честно, любя Родину и армию, предлагая этим ветром просветить и освежить, — они с ужасом увидели то, что они пожинают бурю. Но с каким злорадством увидели эту бурю те, кто выполнял веления немецкого Генерального штаба и в карманах которых мелодично звенели немецкие марки».

Вопреки своим взглядам, выражавшихся на страницах дневника и в частной переписке, Алексеев публично не критиковал Керенского, а, напротив, отмечал «благородный порыв военного министра и министра-председателя». Но, — подчеркивал Алексеев, — «с его благородными призывами к самопожертвованию шла темная агитация, которая говорила: зачем (жертвовать собой. — В. Ц.), гораздо лучше—сохранить свою драгоценную жизнь. И этот, последний, призыв оказался сильнее призыва благородного».

Армия оказалась неподготовленной к «демократизации». В период «министерства Гучкова» и деятельности при Главном штабе комиссии генерала Поливанова «зародилась мысль — приостановить действие общих военных законов». В результате: «Сознание безнаказанности охватило массы — и в этом большая ошибка. Ведь нужно сказать, что с этими новыми лозунгами, новыми понятиями, выбрасываемыми в массу, наша масса не воспиталась одновременно и параллельно, она не поднималась в своем развитии. И вот на этой почве недостатка развития и развивались или появлялись те излишества, о которых говорить не приходится. Офицер в глазах солдата оказался врагом». Правда, в разных родах войск «демократизация» сказалась по-разному. На это влияли, прежде всего, потери в кадровом составе тех или иных частей. «Из немногих частей, сохранивших воинский дух, воинский порядок, большинство частей: части кавалерии, казачьи, артиллерийские, инженерные — они сохранили свою душу, но пехоты, господа, за сравнительно немногими исключениями, пока у нас нет».

Опасной для воинской дисциплины оказалась деятельность армейских комитетов и комиссаров. Многие командиры вполне сознательно «сдали позицию свою комитетам, и комитеты стали управлять войсковыми частями». Неопределенность их полномочий, фактическое отсутствие контроля за их работой еще больше ослабляли единство армии. «При таком отсутствии определенности в законе, конечно, являлись поползновения во все вмешиваться, все взять в свои руки. Но в конечном результате трех с половиной — четырехмесячного существования этих комитетов — что дали они? Подняли ли они дисциплину, слили ли офицерские и солдатские составы, произвели ли они высокий нравственный подъем и порыв в армии? — задавался вопросом бывший Главковерх. — Нет, нет и нет! Быть может, в некоторых случаях: в деле хозяйства, в деле внутреннего управления — они сделали кое-что, но взвесьте и положите на чашу весов пользу и вред, — последняя чаша перевесит».

И, наконец, «Декларация прав солдата», законодательно закрепленная 11 мая 1917 г. По мнению Алексеева, этот документ окончательно подрывал армейские устои. «Армия полностью прикоснулась к политике. Она увлеклась митингами, она прикоснулась к желанию мира и к сохранению своей драгоценной жизни. Можно сказать, что с этого времени армия обратилась во всероссийский военный митинг, с участием немецких представителей. И в этих митингах умерла или заснула большая душа русского солдата». В условиях новой, «революционной» армии «обленился солдат. Недоверие его выросло ко всему до опасных пределов. Он стал нервен. Он поставил превыше всего стремление к спасению и сохранению собственной жизни. При таких условиях офицерскому составу пришлось крайне тяжело».

Можно ли было преодолеть те негативные последствия «демократизации армии», о которых так определенно говорил генерал? Или же следовало «признать себя побежденными и склонить свою голову перед гордым, настойчивым врагом? Безусловно, нет!», — под аплодисменты Государственного совещания заявил генерал. «Можно и должно воскресить нашу душу, оживить наш организм, заставить нас вспомнить свой долг, одерживать победы и довести войну до победного конца. Это можно, эта цель достижима».

Не повторяя больше требований, озвученных на июльском совете Главнокомандующих в Ставке, Алексеев сосредоточил внимание на самом главном, но его мнению, — восстановлении воинской дисциплины: «Истинная воинская дисциплина для всех, носящих воинский мундир, должна поглотить собой дисциплину партий и групп». «Порядок и дисциплина — без них не может быть армии. Назовите дисциплину железной, назовите се сознательной, назовите ее истинной и прочной дисциплиной, — возьмите любую армию света, — совершенно одно и то же, меняются только лишь формы приложения этих оснований к жизни. Вот этим только и нужно руководствоваться в выборе тех реформ, которые так жизненно необходимы для нашей армии».

Снова и снова повторял он тезис о необходимости укрепления власти, о неотложно необходимой «решимости Временного Правительства быстро, энергично провести все те меры, которые оздоровят наш — пока больной — организм». Проводить реформы, назревшие в России, в том числе в ее вооруженных силах, безусловно, нужно, но только после окончания войны: «Потом, когда перейдем на мирное положение, когда утихнут боевые выстрелы, проводите те законы, которые так близки, быть может, в настоящее время солдатским массам нашей армии. Но, прежде всего, перед всем должны главенствовать: польза, спасение и интересы нашей Родины перед интересами отдельных людей».

Говоря о важности повышения сознательности в армии, о чувстве воинского долга, без чего невозможна победа, Алексеев опровергал аргументы «слева» о чрезвычайной пользе «словесного», «агитационного» воздействия на солдат. «Слово, великое слово, всегда останется в руках начальников могучим двигателем на великое дело человечества. Но этим злоупотреблять нельзя. В критическую минуту жизни, в критический момент боя бросьте это слово, и за этим словом двинутся массы. Но если эти массы приучены всегда к этому слову, они теряют к нему уже всякое уважение и всякую веру». Опровергая и уверенность многих «правых» в эффективности «жестокой дисциплины» и, в частности, в восстановлении смертной казни на фронте, Алексеев считал, что к этой мере следовало «прибегать только тогда, когда нет другого исхода». «Необходимо, чтобы эта мера сохраняла свое устрашающее действие, но чтобы были приняты другие воспитательные меры… Только путем этих мер мы устраним тяжелую необходимость такого решительного средства, как казнь, и в то же время постепенно, шаг за шагом начнем перевоспитывать душу нашего воина».