Сама себе враг - Виктория Холт

Карл был как раз поблизости, и этот разговор наверняка его раздражал, но я, вдовствующая королева, имела право вести себя так, как мне хотелось.

– Для вас, мадемуазель, Карл слишком беден. Ах да, он просил не рассказывать вам о его чувствах к этой юной леди…

Карл поклонился нам обеим и вышел из комнаты. Лицо его осталось непроницаемым, и я могла только догадываться, как он взбешен. После этого он, всегда такой почтительный, стал избегать меня.

Я злилась сама на себя. Как глупо я поступила! Казалось бы, что сейчас могло быть важнее для меня, чем доброе отношение моих детей? Но я была в обиде на мадемуазель де Монпансье и не хотела упустить возможность поквитаться с ней.

Французский двор все еще находился в Сен-Жермене. Фронда вновь напомнила о себе, и королева Анна считала, что было бы небезопасно возвращаться в Лувр с маленьким Людовиком. Я по-прежнему жила там, но отношение ко мне парижан постепенно стало меняться. Поначалу они жалели меня, ибо я была дочерью их любимого короля Генриха, но потом я превратилась для них едва ли не в приспешницу ненавистного Мазарини, ибо поддерживала хорошие отношения с королевой Анной.

Анна боялась за нас и написала мне несколько писем с предложением перебраться в Сен-Жермен. Карл склонен был принять ее приглашение, ибо наше положение с каждым днем становилось все опаснее.

Когда же мы наконец тронулись в путь, у городских ворот нас встретила разъяренная толпа. До моих ушей доносились угрозы и насмешки, и я заметила нескольких торговцев, которым немало задолжала, – они, по всей видимости, опасались потерять свои деньги и потому не хотели отпускать меня.

Я бы могла объясниться с ними, но нельзя же втолковывать что-то десяткам злобных кричащих людей!

Мне пришлось пережить страшные минуты. Казалось, еще мгновение – и меня вытащат из кареты и растерзают…

Нет на свете ничего ужаснее парижской толпы. Французы в гневе способны на все, и я, зная это, уже приготовилась умереть – но тут появился Карл.

Высокий, в черной траурной одежде, он выглядел столь величественно, что толпа замерла. Карл взялся рукой за дверцу кареты и приказал кучеру трогать. Экипаж медленно двинулся вперед; Карл все время шел рядом, и я была поражена, видя, как толпа расступается перед ним. Он был без оружия – да оно бы ему и не помогло. Люди почувствовали силу его духа. Сквозь слезы наблюдая за ним, я поняла, что однажды он станет настоящим королем.

После этого случая в наших отношениях произошла перемена. Я осознала, что не вправе навязывать свою волю взрослому сыну, а он в свою очередь как будто тоже понял: что бы я ни делала (пусть даже мои поступки казались ему неразумными), я делала это исключительно от избытка любви и ради его же блага.

Я была очень рада тому обстоятельству, что наши отношения с Карлом изменились к лучшему и что теперь, когда нам опять предстояла разлука, мы расстанемся как любящая мать и преданный сын.

Судьба готовила для нас новые испытания. Мы с Карлом было решили, что он отправится в Ирландию,[60]которая как бы станет для него первой ступенью к возвращению в Англию, однако накануне его отъезда нам сообщили, что Кромвель послал туда большое войско. Теперь нельзя было и думать о поездке Карла.

И все же мой сын решил, что не останется во Франции, а направится на остров Джерси, взяв с собою свою любовницу Люси Уолтер и крохотного сына, которого назвали Джеймсом. Меня это весьма удивило, однако же мне не хотелось спорить с ним, тем более что я знала: переубедить его мне не удастся.

По крайней мере, утешала себя я, если путь в Ирландию ему заказан, он всегда сможет с Джерси перебраться в Шотландию.

Вскоре после отъезда Карла меня постигло страшное горе. Я очень давно не видела своих детей, оставшихся в руках круглоголовых, но постоянно думала о них и вынашивала различные планы их освобождения.

Я беспокоилась больше о Елизавете, чем о Генри. Она была старше и поэтому острее переживала несчастье, постигшее нашу семью. Время от времени я получала от нее весточки, а сама писала членам английского парламента, умоляя их отпустить мою дочь и маленького сына. Какой вред могли они причинить им? Но эти жестокие люди продолжали удерживать моих детей, и я по-прежнему тревожилась за них.

Между тем Карл высадился в Шотландии,[61]и я узнала, что ему обещали помощь. За нее предстояло заплатить дорогую цену: подписать с шотландцами договор, прекратить сношения с повстанцами в Ирландии и дать слово искоренить в стране католицизм, когда Карл вернет себе престол.

Услышав об этом, я пришла в ярость. Согласиться с последним требованием шотландцев значило предать собственную семью. Ведь и я, а теперь и моя маленькая Генриетта были католичками! Однако Генри Джермин напомнил мне, что мой отец сделался королем Франции благодаря тому, что, когда столица отказывалась покориться гугеноту, изрек свое знаменитое: «Париж стоит мессы».

Итак, Карл был в Шотландии, и перед нами вновь забрезжила надежда.

Но за этим последовал новый удар судьбы. Ах, если бы я могла быть вместе с моей дочерью, поговорить с ней, обнять ее… Что же это за люди, которые не щадят жизни маленьких детей?!

Моей Елизавете было всего пятнадцать. Каким несчастливым оказалось ее детство! Все наши беды начались, когда ей едва исполнилось семь лет. Милый мой ребенок, которого я почти и не видела, который рос вдали от меня…

Круглоголовые поручили ее с братом заботам графини Лейчестер, жившей в Пенхерсте. Я знала это место. Прекрасный замок на живописном холме, высившийся среди лесов и полей. Я хорошо помнила парадную залу этого замка с пятью высокими готическими окнами и отчетливо представляла себе, как мои дети сидят там за огромным дубовым столом. Парламент объявил, что королевских привилегий более не существует и что с Генри и Елизаветой следует обращаться так, как если бы они были детьми обычных дворян. Я была уверена, что оба моих ребенка отнеслись к этому спокойно – их гораздо больше огорчала разлука с семьей. До меня доходили слухи, что круглоголовые подозревают графиню Лейчестер в том, что она выказывает им больше уважения, чем следует, и даже посылали своих людей в Пенхерст, чтобы проверить, как исполняется их приказ. Боже, как я их ненавидела!