Фабрика драконов - Джонатан Мэйберри

Я, улыбаясь, с неторопливой решительностью придвинулся. Он в ответ нанес ломовой удар — мимо, но все равно похвально: и поворот хороший, и пятка правильно поднята, чтоб в удар вкладывалась масса.

Все так же улыбаясь, я опять влепил ему «безешку» справа. Картерет подался назад и попробовал ринуться на меня с размаху, но я его остановил, неброско ударив коленом в выемку бедра, — представьте, как вас в метро бьет турникет, только сильней и гораздо резче. Это остановило нижнюю часть его тела, а верхнюю на скорости накренило под неожиданным углом: он даже сам не ожидал. Я шлепнул его левой рукой и, заблокировав встречное движение, добавил перцу правой.

Щеки у охранника зарделись, словно яблоки: все нервные окончания так и вопили.

В других обстоятельствах Картерет, возможно, был бы грозным соперником, с каким не до шуток, но сейчас у меня стояла другая задача. А потому я благодарен, что в свое время делал упор именно на джиу-джитсу, а не на карате или тэквондо — при всем уважении к последним (взять того же Старшего: вон как лихо разделывается с соперником). Дело все в том, что я не пытался Картерета уничтожить. Я его хотел одолеть. Сломить. Суть джиу-джитсу — в контроле над соперником: уход, выведение из равновесия, использование против него массы и движения. Корни этого боевого искусства восходят к древним Китаю и Индии — их приемам борьбы с захватом в сочетании с японской приверженностью к экономности движения.

Когда Картерет ринулся снова, его вытянутую руку я отбил вбок и отодвинулся, чтобы он не налетел на меня всей массой. При этом я сделал легкую подсечку его опорной ноге как раз в тот момент, когда он набирал ход. От этого противник сбился с шага и запнулся, неуклюже размахивая руками в попытке выправиться; момент самый подходящий, чтобы зайти спереди и угостить пощечинами еще раз, одновременно с обеих рук.

Он уже выдохся и взмок — глаза в слезах, выпучены, грудь бешено вздымается в бессильной, граничащей с отчаянием ярости. Сумев все-таки выправиться, он коварным, как в тайском боксе, ударом ноги попытался сломать мне колено. Кончилось тем, что я, подловив на оплошности, сумел обмануть его бдительность и еще раз быстро-быстро припечатать: левая-правая-левая.

— Да ты дерись как мужик! — крикнул он срывающимся голосом.

Я ответил улыбкой.

— Знаешь… а позволю-ка я тебе меня ударить. А? Чтоб по справедливости.

И я демонстративно раскрылся, хлопнув себя при этом по животу.

— Да пошел ты! — брызнув слюной, рыкнул он, но тем не менее не преминул воспользоваться этой возможностью и всей своей силой вложился в апперкот — очевидно, свою любимую «коронку».

Я же мгновенно втянул брюхо и чуть качнулся, согнув при этом колени; в результате его кулак лишь слегка коснулся моего напрягшегося пресса, а истинная сила удара оказалась потрачена впустую. Я знал, каково ему это ощущать: вот она, твердость контакта, сила столкновения, туго отозвавшаяся в костяшках и запястье, — а между тем эффект почти нулевой. Этому трюку я научился у боксера из Балтимора, Чарли Брауна по прозвищу Малыш. Классная фенька: противник обрушивает на тебя всю свою силу — думает, тут и конец; более того, ощущает удар — а тебе хоть бы хны.

Обидно шлепнув Картерета по щеке, я отошел на шаг и похлопал себя по пузу с разочарованным видом: дескать, я-то думал. Используй я кулаки на полную, раздолби ему всю тыкву — он бы воспринял это по-иному. Тут была бы действительно борьба, где один воин уступает в поединке другому. Он бы собрался и выстоял в собственных глазах. А так все выходило совсем по-другому. Получается, ему надавали щелбанов влегкую, как пацану. Значит, ты тряпка и достоин, чтоб о тебя вытирали ноги.

Глубоко внутри, на животном своем уровне, своим мозгом рептилии он понимал, что одолеть меня не способен, не может даже мало-мальски сопротивляться. Он уже показал все, на что способен, а я даже ухом не повел. Лицо Картерета было само страдание. Тем не менее он лихорадочно силился придумать, как бы все-таки оправдать появление слез у себя в глазах. Видно было, как напряжение растет у него на лице и убывает в мышцах: вон и плечи ссутулились. Я снова его ляпнул — без затруднения, как точку с запятой поставил.

— Ты здесь совсем один, — заметил я как бы между делом.

Он попытался мимо меня проскользнуть к двери. Я не дал; обведя обманным движением, снова смазал его по мордасам с правой. Картерет пробовал загородиться, но уже вяло — понимая, что все равно не сработает.

— И расскажешь все, что мне нужно от тебя знать.

Тот уже смотрел не столько на меня, сколько на стол с ножом — и, конечно, кинулся туда. Я проворно уклонился, ударом бедра на повороте с треском впечатав в стенку. Пока он поднимался, я сложил нож и убрал в карман, после этого опять обхитрил охранника, и он схлопотал обеими щеками еще по оплеухе.

По лицу, вконец запунцовевшему, неудержимо струились слезы.

— Те, на кого ты работаешь, тебе не помогут. Они тебя кинули.

Шлеп.

— И никогда не узнают, что ты мне что-то сказал.

Опять шлеп.

— И у тебя это единственный оставшийся шанс.

Шлеп.

— Ну хватит! — плаксивым, сломавшимся голосом выкрикнул он.

Шлеп малость пожестче: дескать, а ты мне не указ.

Картерет, нетвердо стоя у стены, попытался выпрямиться. Я пододвинулся, думая шлепнуть еще раз, и тут ноги у него подкосились, и он в изнеможении съехал по стене, мотая головой и плача уже в открытую, причем явно по другой причине.

Я стоял над ним — достаточно близко, чтобы близость эта внушала боязнь, улыбкой давая понять, что будет, если он замыслит какую-нибудь каверзу, которая все равно не получится.

Каверзничать он уже и не пытался. Из пор как будто отсыревших щек капельками сочилась сукровица, мешаясь со слезами. Он словно плакал кровью.

— Смотри на меня, — приказал я, возвышаясь над ним.

Он страдальчески повел головой из стороны в сторону.

— На меня смотри, — повторил я с нажимом, вкладывая в интонацию обещание чего-то нехорошего.

Он приподнял голову — медленно, с трудом. Хотелось думать, что в этот момент он хоть как-то, задним числом прокручивает, осмысливает свои деяния, упоение изуверствами над беззащитными Новыми Людьми. Это было бы здорово, но тут не кино. Все, что его сейчас заботило, это как бы уберечь свою задницу и рожу от того, что я могу с ними сделать, если захочу. Вот на что была направлена его соображалка: как выкрутиться, как выжить.

— Мне нужна неприкосновенность, — выговорил он.

Уж не знаю, в какой суд он мог за ней обратиться. Да, действительно, это были международные воды. Может, он боялся, что я сдам его пуэрториканцам, или увезу обратно в Штаты, или засажу по какой-нибудь статье в тюрягу; неважно. Главное, он хотел чего-то, что его спасет, а в обмен, я знал, готов был выложить мне все подчистую.