Деревенский бунт - Анатолий Байбородин

А бывало, на пылающем закате возвращался плотник и любовался избой: дородная, подстать Клавдии, златовенцовая, глазастая, изукрашенная резными карнизами, причелинами и полотенцами; своими руками рубленная, а словно самостийно выросшая на отшибе села у заокольного березняка. А узрит Саня в распахнутом окне читающую либо мечтающую Клаву, так с рыси в галоп и ударится…

Глядя с парома на млелую, полуденную реку, устало бредущую к морю-океану, Клавдия, вдруг увидела: Саня, в белой навыпуск, посконной рубахе, умостившись на верхнем венце, вырубал гнёзда для стропилин, крепил стропила и обрешётку под грядущую крышу …коли в мошне забренчит, то даже из кровельного железа… и Клавдия, вынося мужу крынку молока и горбушку ржаного хлеба, любовалась плотником: сияло солнце за его спиной, отчего лицо иконно светилось.

…Чалился паром к пристани, топорно рубленной, промытой и добела выгоревшей на палящем солнце, а Клавдия, щурясь, всё вглядывалась в деревенский берег, где остался Саня… Вот потёрся паром о причал, отпустил новобранцев, гулевой люд, да и наладился обратно…

Когда паром вернулся к деревенскому берегу, Саня, – а мужик так и сидел на лысом бревне, – вдруг высмотрел Клавдию, замахал руками и весело покатился к старому причалу. Встретил, принял чемодан, и пошли милые, солнцем палимые…

Волок Саня чемодан от реки в крутой яр, следом по тропе, словно утица по реке, плыла Клавдия, и, глядя на потешную семейку, мужики посмеивались: «Помирились, Саня с Кланей…», бабы глаза пучили в диве, а старухи крестились: «Дай, Боже, Сане и Клане ладом жить, детей плодить…»

Вилась тропа в песчанике, среди сухих трав и сиреневых цветочков чабреца, голосили чайки над речной отмелью, и Саня без устали молотил языком, поминая книгу, что всколыхнула его душу. Клавдия с улыбкой отвечала книгочею…И вдруг Саня кинул чемодан прямо в заросли чабреца:

– Нет, ты, Клава, погоди!.. Ты погоди!.. При чём здесь Онегин?!.. Шатун же, бич, без царя в голове, в поле ветер, сзади дым… Нынче бы ему за тунеядство статью впаяли. Лодырь же и без профессии… болтается, как навоз в проруби… Не-е-е, будь моя воля, я бы Пушкину сказал: «Александр Сергеич, ты хошь и великий лирик, а насчёт заголовка маху дал, обмишурился… Какой “Евгений Онегин”?! “Татьяна Ларина” – вот как надо было роман назвать…»

– Тебя рядом не было… – засмеялась Клавдия, – подсказал бы Пушкину…

– А что, и подсказал бы… Я – из народа, а Пушкин, хоть не из народа, а любил народ. Оттого и великим-то стал, что народ полюбил, в мужика, поди, хотел обратиться, вроде Толстого… Вот и послушал бы… Слушал же Арину Родионовну, бабу деревенскую, в стихах воспевал… Помнишь, Клава, писатель в клубе выступал?..

– Махонький, вроде тебя…

– Клава… – Саня обижался, когда ему напоминали, что он приземистый. – Клава, запомни, ум от роста не зависит. Ты вот большая выросла…

– Не обижайся, Саня, я же любя…

– Я не обижаюсь, я даже горжусь: все великие были приземисты, вроде меня – Пушкин, Лермонтов… И на лицо невзрачные…

Кланя засмеялась, а Саня подхватил чемодан, и потешная парочка побрела дальше по извилистой тропе.

– Ладно, сбила меня с толку… О чём я говорил?

– Про писателя… про пушкинскую няню…

– Во-во, про писателя…А писатель в клубе говорил: ежли бы певичка Сукачёва… – Саня помянул имя лохматой и бесноватой эстрадной дивы, что не вылазила из телевизора, ревела денно и нощно, тряся рыжими патлами, – ежли бы у Пушкина вместо Арины Родионовны в няньках жила Сукачёва Алла, то из Пушкина вырос бы Дантес. О как!.. Но я не о том… Я говорю, что Пушкину бы роман назвать «Татьяна Ларина»: Татьяна – главный герой. А что Онегин?! Баламут… Ещё и Ленского почо-то завалил… И для народа – иностранец… А Татьяна, хошь и барыня, а будто из крестьян…

– «…Но я другому отдана и буду век ему верна…» – вспомнила Клавдия со вздохом.

– Во-во…

– А давай, Саня, обвенчаемся…

Саня поставил чемодан – дело серьёзное, на ходу не обмозгуешь, надо постоять либо присесть, коли в ногах правды нету. Саня и присел на чемодан, задумался:

– А что, махнём в город и обвенчаемся… Но сперва же креститься надо… – вспомнил Саня слова бабы Ксюши и добавил в уме: «А это ж надо в Бога верить, в рай и ад… А космонавты в занебесье летали и Бога не видали…»

* * *

Саня с Кланей наплодили пятерых чад, мал мала меньше, сплошной горох, погребли дедичей и отичей, бабок и матерей и, затепля свечи у поминального кануна, молились, чтобы Господь упокоил души усопших раб Своих; молились и о своём житье-бытье, что осело на мель: ржаво тосковал без заделья Санин бриткий плотницкий топор, а Кланя в библиотеке уже год не видела зарплату, открывая читальню изредка, по привычке, и семья о семи душ спасалась от глада и хлада тем, что держала двух дойных коров, трёх бычков да трёх коней, пять голов крупного рогатого скота да семь коней, что вольно паслись в заокольной степи. Клавдия, крестьянского кореня, но в учении и библиотечной жизни раскрестьянившись, снова приноравливалась к скотному двору и даже коров доить училась напару с мужем… От зари до зари, не разгибая поясницы, чертомелила семья Щегловых: косили сено, садили, копали картоху, растили скот, продавали молоко да мясо попутно с картошкой, и на выручку со скрипом выживали. Хотя и грех жаловаться, не голодали: мясо, масло, молоко – своё, в подполье картошка под половицы, в погребе – бочка квашеной капусты и бочонок с брусницей и лешевой едой – с груздями и рыжиками; но мало же накормить чад, их же треба одеть, обуть и выучить…

С едкими бабьими слезами, с мужичьими стонами, хохотом жёлтого дьявола рухнула народная власть, что ладилась по Божиим заповедям, но, увы, без Бога, и супостаты, ошалевшие от алчности, ограбили страну до нитки; и Россия, христарадница, из толчеи, томящей дух, ушла в храм, ибо голодным, холодным простецам дана была лишь одна утеха – вера, что по любви к Вышнему и ближнему, по скорбям христа ради одарит Господь покаянных спасением и вечным блаженством. В церкви паслась и вся по тем временам многочадливая семья Щегловых; там и Саня с Кланей обвенчались – оно вроде и запоздало, но всё же лучше, чем никогда.

Махнули бы в губернский город Иркутск, и возложили бы им брачные венцы аж в Знаменском соборе, где владыка служит, но ехать далеко, да и автобусные билеты «кусаются»… Обручились и обвенчались Щегловы в сосновой Никольской церквушке, кою молодой батюшка и Саня с напарником срубили за два лета, а владыка освятил в честь Николы Угодника. Батюшка же уговорил Саню послужить сперва алтарником, а вскоре и понамарём…

Помнится, сперва оглядели старый храм, где давно уж сбили крест, где вокруг ржавого купола слезливо жались друг к другу тощие берёзки и осинки, где кирпичные стены уже дышали на ладан, и поняли: не осилить; и тогда решили рубить деревянную церковь на скалистом речном берегу, для чего и пошли по миру с протянутой рукой…

В девьи лета вещим ветром занесённая в городской храм, созерцая обручение и венчание, Клава смутно, в подсознании догадывалась лишь о избранных смыслах таинства, очевидных и ясных, а уж что из божественных книг звучало под куполом, студентка слыхом не слыхивала, ведом не ведала, редкие слова угадывая в церковнославянской вязи. Но таинство даже не запомнилось, втемяшилось в память, ибо ещё не случалось в Клавиной заплечной жизни впечатления ярче …ярче лишь солнце… и пала на душу блажь повенчаться с грядущим мужем, лишь бы походил на высокого русобородого жениха, главу коего на её глазах Господь украсил золотым венцом.