Информация - Мартин Эмис

К тому времени, когда Ричард добрался до южной части Центрального парка, он уже успел прилично поистратиться и в некотором замешательстве покинул «Плазу», где его отказались обслуживать. Он плелся мимо чистильщиков обуви и фонтана навстречу группе граждан, которая шла любительским военизированным строем, и на их лицах Ричард в последний раз прочел американскую решимость. Их миссия была проста. Они хотели добиться запрета проката лошадей и катания в конных экипажах по Центральному парку. Манифестанты перегородили улицу, они высоко поднимали неумело намалеванные плакаты, на которых сжато или в рифму говорилось о несовместимости зверя и города: о том, какие это разные вещи. Конюхи, эти рабы туристов, облаченные в одежды цвета низшей касты (среди них была даже женщина, еще не старая, но ее лицо было исчерчено морщинами, а ее платье болталось на ее тощем, как шест, теле и напоминало вигвам), наблюдали за надвигающимся противником с ненавистью, граничащей с бесконечной усталостью. Окруженный толпой, Ричард пытался выбраться к ограде. Путь ему преградила лошадь с невидящим, устремленным в одну точку взглядом. Зашоренное животное — причина всей шумихи — с высокомерным безразличием подняло голову и снова ее опустило. Лошадь, очевидно, была поглощена своим делом — она пыталась стереть дерьмо со своей подковы (не собачье дерьмо, а конский навоз), причем она это делала не так, как обычно делают люди, обтирая подошву с пятки назад, а так, как это делают лошади, — с носка вперед. Итак, возницы стояли в своих пестрых цыганских нарядах и прятали плутоватые цыганские глаза, а лошадь, не обращая на них никакого внимания, чистила копыто. Мучительное напряжение, густым облаком повисшее в воздухе, сказывалось только на машинах: грузовых фургонах, лимузинах из «Плазы», желтых такси. Машины не могли сдвинуться с места, пока подоспевшая полиция не расчистила место столкновения. Эти вьючные животные — стальные кони на службе у бетонного города — тряслись и вздрагивали, оглушительно сигналя и пуская в воздух струи ядовитого голубого дыма. А вокруг отданная во власть мирских страстей лежала зачарованная поляна Центрального парка.

Из последних сил Ричард стал пробираться на восток, через Пятую авеню и Мэдисон-сквер, на проспект, залитый солнечным золотом. Дальше к северу проспект попадал в тиски города, его с обеих сторон зажимали застывшие высотные здания. Проспект, казалось, уходил в бесконечность и неизвестность, он был словно открытое море для первопроходцев Атлантики (когда боги и страхи были еще молоды и сильны), и море в любое мгновение могло обернуться концом света, низвергающимся океанским водопадом. Ричард понял, что отныне он уже не сможет говорить, что никогда не был в Америке. На это отличие — его главное достижение и притязание — он уже не сможет претендовать. Он был в Америке.

Он там уже был.

Гвин проснулся. Теперь он все время спал в этой комнате на втором этаже, которую Деми называла комнатой для посетителей, напротив хозяйских покоев, где спала Деми. Наскоро прочистив горло, он повернулся сначала на спину, потом на бок. Подушка на соседней кровати была расчерчена прядями прямых черных волос Памелы — ассистентки по писательским исследованиям. Из-под одеяла было видно острое плечо и часть спины, и даже в тусклом свете раннего утра, просачивавшемся сквозь шторы, Гвин мог различить тонкие отпечатки, оставленные прядями волос Памелы на ее плоти. С полминуты он напряженно подыскивал подходящие слова для описания этого зрелища. Другие мужчины, другие писатели, возможно, начали бы — кто знает? — с нанесения на карту общего контура, с описания устий. Но Гвин уже давно решил отказаться от описания женских тел или чьих бы то ни было тел в своей прозе. Потому что одни тела «лучше» других (а такое тело, как у Памелы, еще надо поискать). И хотя Гвин относился к телу, как и все другие (он сам все время жаловался Деми на ее тело и твердил, чтобы она держала себя в форме), он понимал, что сравнения отвратительны (и почти всегда неприятны), — так зачем же терять драгоценное время? Гвин сел и выпил стакан воды из бутылки. Вода называлась «Эликсир», и ее реклама гарантировала вечную юность.

Пожалуй, в современном лексиконе нет достаточно деликатного, достаточно мягкого слова, чтобы описать чувства Гвина, которые он испытывал, когда, пройдя несколько шагов по застеленному ковром полу, скользнул в постель Памелы. Наверное, больше всего подошло бы слово «снисходительность» в том значении, в каком оно употреблялось в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Когда преподобный мистер Коллинз обедает с леди Кэтрин де Бург, а на следующий день слабым от благодарности голосом превозносит ее неслыханную «снисходительность» — вот, что-то в этом духе. Добровольное умаление своей возвышенной персоны ради услаждения и духовного обогащения простой публики. Когда Гвин думал, какой он замечательный, ему казалось замечательным, что он ведет себя так замечательно. Ведь он мог бы — вполне обоснованно — вести себя очень скверно, если бы ему хотелось. Леди Кэтрин была снобом и тираншей, мистер Коллинз был снобом и лизоблюдом. А Гвин Барри, как и Джейн Остин, был писателем.

— Доброе утро, — снисходительно произнес Гвин.

— Мм, — пролепетала Памела. А может быть, это было «хмм»?

Женщины обожают, когда их нежат и ласкают по утрам. Это всемирный закон. Нет такой женщины, которой бы это не нравилось. Тем больше оснований не говорить об этом, а еще больше оснований не писать: в противном случае вы закончите оскорбительной для слуха пошлостью. Гвину предстояло предпринять сегодня массу начинаний и переделать кучу дел (что есть жизнь ума? что требует она от человека?), поэтому он постарался кончить побыстрее.

Где его халат? Вон там.

Гвин выбрался из постели, надел халат, подошел к двери, вышел на площадку, пересек ее, открыл расположенную напротив дверь, вошел в комнату и забрался в постель к жене. Деми уже проснулась. Он благосклонно пожал ей руку.

— Пора вставать к чаю, любимая, — сказал он.

Чай, разумеется, уже стоял на подносе, накрытом Шерили или Пакитой. Деми оставалось только взять поднос. И, конечно, почту Гвина.

— Давай быстрее, любимая. У меня мало времени.

Временами Деми была крайне медлительна. Зеленые глаза Гвина снисходительно мерцали.

— Пэм хочет немножко поваляться в постели. Чуть-чуть полежать, — сказал тихо Гвин, вспомнив, что Деми не любит утром встречаться с Пэм. И не только утром. Но утром особенно. И особенно утром, как только встанет. Иногда Гвина раздражало, как вяло Деми выбирается из постели. Теперь он мог раскинуться в опустевшей, нагретой Деми постели, он любил все живое без разбора.

— Мне кажется, я уже не раз об этом говорил, что ты вольна, и ты сама это знаешь, в любое время изменить сложившийся порядок вещей. И мне кажется, я уже не раз тебе об этом говорил. Послушай, что пишут: «Привлекательная простота притчи мистера Барри иногда переходит в упрощенность». По крайней мере, таково мнение мистера Аарона Э. Вурлитцера из «Милуоки геральд трибюн». Неужели они не знают, как трудно сделать так, чтобы сложное выглядело простым? Повторяю, одно твое слово, Деми, и сложившийся порядок вещей можно пересмотреть. Или изменить. Я мужчина в расцвете лет. Я — мужчина. Во всех смыслах. И как у мужчины у меня есть свои потребности. Чтобы удовлетворить эти потребности, Деми, мне не приходится ходить так далеко и подвергаться таким опасностям, как другим мужчинам. Я вижу — по твоему нахмуренному лбу и по тому, что твое родимое пятно стало винно-красного цвета, — что ты бы предпочла, чтобы мои странствия увели меня дальше, чем в комнату для посетителей. Неужели ты этого хочешь, Деми? Правда? А вот это хорошо. Просто превосходно. Послушай, что пишет Марион Тредвелл из «Мидленд икзэминер»: «Пожалуй, можно сказать, что Барри удалось прочувствовать глубоко потаенные желания людей. Именно этим объясняется успех книги». — Гвин стоически выдержал паузу. — Почему женщины менее восприимчивы к моим книгам, чем мужчины? Подумай об этом на досуге, Деми. Я буду признателен за твою «женскую интуицию».