Сокол Спарты - Конн Иггульден

Эти подношения греки, уходя, тоже прибирали к рукам. По мере углубления на север зима становилась все ощутимей. Путь день за днем буднично пролегал через подернутые туманом пейзажи, радующие глаз разнообразием – от темных возделанных полей до рощ и виноградников, тянущихся опрятными рядами по склонам холмов. За долгую дорогу в стане эллинов завязывались дружеские связи и любовные отношения; было сыграно с десяток свадеб. Прочность таких браков вызывала сомнения, но пары были счастливы, что на короткий миг согревало всех душевным теплом и весельем.

Что до остальных, то тяготы перемещения по свету измотали их до истощения. Лица мужчин поросли клочковатыми бородами, до которых им уже не было дела. Мылись они, когда и как могли, но когда сбрасывали с себя лохмотья, то под ними открывались мощи, где можно было пересчитать каждую кость. Даже всей найденной еды им не хватало, чтобы насытиться.

На длинном отрезке в пятьсот стадиев и четыре дня пути по пескам Ксенофонт обнаружил, что идет рядом с Паллакис и Геспием. Они шли бок о бок, напоминая своим видом любовную пару (хотя трудно сказать наверняка). Ксенофонт сотни раз чувствовал на себе ее направленный из толпы жгучий взгляд. Ему хотелось, чтобы она дождалась, дотерпела до того дня, когда у него над душой не будут висеть двадцать тысяч душ. На то пошло, ведь это он сказал Геспию ее оберегать! Тогда он в каком-то смысле был сильнее, отвлекаемый всеми теми, кто в нем нуждался. Идя по стелющемуся впереди монотонному простору, он невольно украдкой на нее поглядывал, внушая себе, что смотрит на нее не чаще, чем на любую другую женщину. При этом возникало ощущение, что она все это знает, все чувствует. Женщины своим подспудным чутьем частенько догадываются, когда мужчины оказываются очарованы их красотой, но намеренно не подают виду. Иногда он язвил над собой, представляя, как будет смеяться Сократ, когда услышит от него об этом. «Все мужчины глупы в любви», – говорил он. Именно по этой причине на свете и существует вино.

Из раздумий Ксенофонта вырвал отдаленный шум впереди. Под слабым зимним солнцем он прищурился туда, куда ушли разведчики, посланные им поглядеть со склона, каким путем лучше идти. На расстоянии полутора сотен шагов они выглядели мелкими фигурками, но их вид заставил сердце тревожно екнуть. Они подпрыгивали и размахивали руками. Что там впереди: неужто нападение? Ксенофонт оглянулся, в очередной раз увидев, как измучились и обносились его люди. Они шли уже так долго, что походили не на войско, а на стаю каких-нибудь изгоев-кочевников. Он начал готовить распоряжения, разыскивая глазами Хрисофа, и в это время увидел, как часть людей, что спереди, бегом устремилась вперед, куда их зачем-то подзывали разведчики. Они тоже зашлись криками и замахали руками.

– Таласса! Таласса! – вопили они.

«Море!» Море. Ксенофонт сбросил с плеч суму и вместе с сотнями других побежал на гребень холма. Между тем крики впереди становились все громче и неистовей. Море. Они грезили о нем еще с пустыни. Там, впереди, их ждали эллинские поселения, эллинские города, и, прежде всего, эллинские корабли, способные унести их куда угодно. Мужчины и женщины падали на колени и сотрясались в рыданиях, неловко укрывая руками лица. Это были бурные, безудержные слезы облегчения.

Ксенофонт стоял, ошеломленный, в то время как мужчины и женщины стискивали его в объятиях, исступленно благодаря за все, что он для них сделал; за то, что спас им жизнь. Он чувствовал, как лицо ему обжигают слезы, свои и чужие, и, как мог, их отирал, стараясь сохранять хоть малую толику спокойствия.

– Эй, живо! Ведите его к стратегу! – послышались возбужденные голоса, и, обернувшись, Ксенофонт увидел перед собой мальчонку-пастуха, которого подтащили к нему. Он действительно походил на грека, а когда заговорил, Ксенофонт вскрикнул от восторга, и этот крик разнесся по лучащейся улыбками толпе.

– Я свободный эллин, сын Ликоса, – выставив перед собой ногу, запальчиво сказал мальчуган. – И ты не можешь взять меня в неволю.

Ксенофонт мотнул головой.

– Заверяю, никто не собирается брать в неволю ни тебя, ни твоих коз. Поведай-ка мне лучше об Элладе. Есть ли какие-то вести из Афин? Нас там не было больше года. Как они там, стоят?

Мальчик оглядел сборище диковатых оборванцев, глазеющих на него, как на какое-нибудь чудо.

– Стоят, чего им сделается. А оратор Полиэм предан смерти, как и Сократ. Совет отстроил порушенную спартанцами городскую стену и отремонтировал храмы в Акрополе. Так что мы здесь не какие-нибудь отсталые! Мы такие же эллины, как ты. Один из тысячи городов, и стены у нас не хуже, чем в какой-нибудь Аркадии или Фессалии.

Мальчуган сиял от гордости, показывая свое знание, но это выражение сползло с его лица, стоило ему увидеть распахнутые глаза Ксенофонта и восковую бледность, проступившую на его щеках.

– Я чем-то тебя… обидел, господин?

– Нет, мальчик. Ты сказал, что Сократ предан смерти?

– А ты что, не слышал? О, громкий был суд. Его обвинили в том, что он не чтит богов – и что молодые афиняне предпочитают слушать его речи, а не работать. Ему предложили изгнание или молчание, а старый дуралей возьми и выбери смерть! Ему разрешили принять яд. Совсем иное дело Полиэм, как мне рассказывал отец. Он…

Ксенофонт отвернулся от болтливого выродка и вслепую побрел сквозь толпу. На какое-то время горе полностью опустошило его, изгнав из головы все мысли. Он прошел такой долгий путь, познал столько нового. И если нет теперь Сократа, чтобы его выслушать…

Он чувствовал, что плачет, и на этот раз не пытался скрыть слез. Сел обессиленно на камень, подальше от радостной толпы, напрочь от нее обособившись.

Спустя какое-то время рядом послышались тихие шаги, и тогда он отнял руки от глаз и приподнял голову, что лежала у него на скрещенных руках.

Он думал увидеть Хрисофа, а это неожиданно оказалась Паллакис. Ксенофонт смотрел на нее снизу вверх покрасневшими воспаленными глазами.

– А ты его так и не узнала, – с горестным упреком уронил Ксенофонт. – Это был великий человек, поистине редкостный. Хотя вряд ли он записывал что-то из сказанного. Ты можешь себе представить? Ну что такое устное слово? Через столетие его уже и не вспомнят. Статуй Сократа тоже нет. Люди даже не узнают, что он когда-то жил на свете.

– Но написать о том, что помнишь, сможешь ты. Почему бы нет? – робко предположила Паллакис. – Мне отчего-то кажется, что он бы тебе это доверил. Я ведь вижу, ты его действительно любил.

Она присела рядом, а Ксенофонт едва переборол безотчетный порыв припасть к ней и уткнуться лицом ей в плечо. Но он все-таки совладал с собой, почувствовав, что сила воли постепенно возвращается. Эта женщина не принадлежала ему, хотя, гляди-ка, подошла. Возможно, дело все же не столь безнадежно.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Паллакис. – У нас есть серебро и золото. Ты раздашь его по людям? Или…

От неожиданно пришедшей мысли он моргнул. Горе пока можно запрятать поглубже, а заняться им как-нибудь потом. Хвалу Сократу следует воздать вином и письменным словом – Ксенофонт себе в этом поклялся, – но сейчас можно и нужно сделать нечто большее.