Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Четверг, 30 января

Одна из редких тайных встреч с Гейл. Она растет[194], черты лица ее становятся резче, и я все яснее вижу в ней Аланну. Волосы у нее теперь длинные — как и у всех, похоже, но милый характер остался прежним. Она сама подготавливает наши встречи, приглушенным голосом сообщая мне по телефону: „Встретимся в закусочной на углу Мэдисон и 79-й. Я смогу остаться на час“. Мы сидим в глубине закусочной (я — спиной к входу), пьем кофе, Гейл курит сигарету. Она хорошо разбирается в искусстве и хочет поступить в художественную школу, однако Аланна и Петерман даже слышать об этом не желают. „Как жаль, что вы с мамой развелись, — с почти взрослой горечью говорит она. — Даже Арлен (Гейл выкатывает глаза) того же мнения“. И она перечисляет мои достоинства: англичанин, работает в мире искусства, знаком со всеми обалденными художниками, где только ни жил, писал романы, сидел в тюрьме. Даже я начинаю думать, что малый я хоть куда. Я говорю, что все еще могу помочь ей, если будет такая нужда. Потом делаю небольшое заявление, и пока я произношу его, держа Гейл за руку, в горле у меня стоит комок. Мы несколько лет были одной семьей, говорю я. Я люблю вас, девочки, я видел, как вы росли. И этого ничто изменить не способно. То, что я и твоя мама не сумели ужиться, к нам с тобой, к чувствам, которые мы питаем друг к другу, никакого отношения не имеет. Я здесь для тебя, милая, говорю я, когда бы я тебе ни понадобился — всегда и навсегда здесь. Я вижу, что на глаза ее наворачиваются слезы, и потому меняю тему, невесть почему спрашивая, где она была, когда застрелили ДжФК. В школе, говорит Гейл, на уроке математики. Вошел директор и сообщил нам новость. Все заплакали, даже мальчики. А где был ты? Разговаривал по телефону с Парижем, с Беном. У него, видимо, работал телевизор, потому что он вдруг сказал: „Иисусе-Христе, кто-то застрелил вашего президента“. „Да-да, очень смешно, Бен“. И тут я услышал, как в галерее вскрикнула Хельма, и понял, что это правда.

Четверг, 27 февраля

Пятьдесят восемь. Господи помилуй. Не думаю, что стоит предпринимать очередную оценку прошедшего года — слишком гнетущее занятие.

Здоровье: приличное. Зубов больше не лишался. „Декседрин“ не принимал уже несколько месяцев. Выпивка под контролем. Удовлетворяюсь одним коктейлем во время ленча, хотя по вечерам, пью, наверное, все еще многовато. Курение: пачка в день, если никуда не выхожу. Немного лишнего веса, брюшко. Волосы редеют и седеют. Во мне еще можно признать прежнего ЛМС, в отличие, скажем, от Бена Липинга, ныне толстого старика, совершенно облысевшего.

Сексуальная жизнь: удовлетворительная. Моя нынешняя подружка это Наоми Митчелл [куратор Музея современного искусства]. Исполненный уважения и терпимости роман, — мог бы быть и повеселее. Мы встречаемся раз или два в неделю, когда то позволяет распорядок ее и моего дня.

Душевное состояние: отчасти подавленное. По какой-то причине стал больше тревожиться за будущее. Ничто не мешает мне оставаться здесь, в Нью-Йорке до бесконечности, управляя галереей так долго, как захочу и смогу. Жалование у меня хорошее, жилье удобное. Моя журналистская продукция и влияние пребывают на приятно высоком уровне. Я вращаюсь в интересном, изысканном обществе; езжу, когда захочу, в Европу; у меня маленькая квартира в Лондоне. Так на что же ты жалуешься? Думаю… в сущности, я никогда, почему-то, не ожидал, что жизнь моя сложится именно так. Куда подевались те юношеские мечты и амбиции? Что случилось с полными жизни, чарующими книгами, которые я собирался написать?

Я считаю, что на моем поколении лежит проклятие войны, этого „великого приключения“ (для тех из нас, кто пережил его и остался неискалеченным), удара, направленного прямо в середку наших жизней — в наше лучшее время. Война продлилась так долго, она расколола наши жизни надвое — на неотвратимые „до“ и „после“. Когда я думаю о том, каким был в 1939-м, и кем стал в 1946-м — человеком, потрясенным жуткой трагедией… Разве я мог продолжать жить так, будто ничего не случилось? Возможно, с учетом этих обстоятельств, я, в конечном счете, проявил себя не так уж и плохо. Я сохранил ЛМС в движении, — а время для „Октета“ у меня еще осталось.

[Июнь]

Лайонел умер. Вот, я написал эти слова. Глупый, бессмысленный несчастный случай. Произошло следующее.

Около шести утра мне позвонила Монди — подвывая, ревя и визжа в трубку: Лео плохо, он не приходит в себя и не шевелится. Я велел ей вызвать врача, поймал такси и понесся по городу. Когда я приехал, врач уже был там, он и сказал мне, что Лайонел мертв. Захлебнулся собственной рвотой.

Они с Монди поссорились, и та ушла слушать группу, игравшую в каком-то бруклинском клубе. Лайонел наглотался амфетамина и был пьян еще до ее ухода — бутылка из-под джина и несколько пустых пивных банок на кухне. Совершенно пьяный, он отключился на одном из разложенных по полу матрасов, голову его неудобно заклинило между ними, — в сущности, это было вызванным амфетамином и алкоголем коматозным состоянием. Потом организм его взбунтовался, Лайонела начало рвать, а бессознательное состояние и угол, под которым лежала голова привели… в общем, он захлебнулся. Легкие наполнились жидкостью, извергавшейся желудком, и он захлебнулся. Бедный глупый мальчишка. Бедный горестный Лайонел.

Я позвонил Лотти. Она закричала. А потом сдавленным, скрежещущим голосом сказала — я никогда, никогда не прощу ей этого — она сказала: „Ты ублюдок. Это ты во всем виноват“.

На похороны пришло человек сорок с лишним, я почти никого не знал, трогательно было видеть собравшийся вместе мирок Лайонела. Лотти прислала венок. Меня как-то отнесло к Монди, и мы с ней вдосталь наплакались. Она сказала, что сегодня день ее рождения — девятнадцать лет, — из-за него-то они и поругались. Ей хотелось отпраздновать событие на озере Тахо, а ему — в Нью-Орлеане. Сказала, что не может больше оставаться в квартире, и я предложил ей пожить у меня, в свободной комнате. С тех пор она здесь и, думаю, это помогает нам обоим. Она повсюду таскает с собой принадлежавший Лайонелу экземпляр „Виллы у озера“ („Он любил эту книгу, Логан“) — как талисман.

[Июль]

Решил не ездить этим летом ни в Лондон, ни в Италию. Намеренно ухожу с головой в работу: покупая — с умом, как мне представляется, — кое-какие картины художников Поп-Арта, но по преимуществу, и в немалых количествах, добротные полотна второго поколения Абстрактных экспрессионистов: мода меняется и покровители искусства вместе с коллекционерами гоняются за Уорхолом, Дайном, Тэйцци, Олденбургом и прочими.

Монди нашла место в кафе в Виллидж, и на работу мы с ней отправляемся одновременно. У нее свои ключи, приходит и уходит, когда пожелает. Хотя, должен сказать, бóльшую часть вечеров она проводит дома. Мне нравится ее присутствие здесь — простая, теплая девушка. Мы смотрим телевизор, заказываем еду в китайском ресторане или в пиццерии, разговариваем о Лео, — она удивилась, узнав, что он был сэром Лайонелом („Так если бы мы поженились, я была бы вроде как леди?“). Она познакомила меня с изысканными радостями марихуаны, и я практически забросил барбитураты и снотворное. Джон Фрэнсис Берн одобряет. Когда по вечерам я куда-нибудь выхожу — на открытие выставки или на званный обед, — она дожидается моего возвращения. Немного жаль, что я не сохранил Мистик-Хаус, впрочем, мы достаточно счастливы и в жарком городе. Я получаю немало приглашений на уик-энды, однако не думаю, что и вправду могу появиться у Хьюберов или у Энн Гинзберг с Монди на буксире, — и просто отвечаю всем, что погрузился в сочинительство.