Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

[Август]

Проблемы. Проснулся в шесть утра и пошел на кухню варить кофе. У открытого холодильника стояла Монди — глаза со сна смутные, волосы встрепаны, голая. Взяла картонку с апельсиновым соком и побрела мимо меня назад в свою комнату, сказав с совершенным безразличием: „Привет, Логан“.

К сожалению, сколько бы я ни притворялся, во мне никакое безразличие и не ночевало. Быть может, общинная жизнь, которую она вела с Лайонелом, его музыкантами и их подружками, и сделала небрежную наготу чем-то самим собой разумеющимся. Во мне же словно переключатель щелкнул, я вдруг со всей остротой осознал, что делю квартиру с хорошенькой девятнадцатилетней девушкой. Образы ее тела наполнили мое сознание. Я обнаружил, что атмосфера в доме полностью переменилась — теперь сам воздух в нем заряжен эротическим электричеством. Христос милосердный страдающий, Маунтстюарт, она же тебе во внучки годится. Да, но я человек из плоти и крови, из плоти и крови. В этот вечер я украдкой следил за ней, расхаживавшей по гостиной, подбирая с пола журнал, прихлебывая чай со льдом. Было жарко, и она подошла к кондиционеру, поближе к потоку холодного воздуха. Она рассказывала мне о каком-то противном клиенте, с которым ей пришлось иметь в этот день дело, — я не слушал, я смотрел. Говоря, Монди обеими руками свила сзади длинные пряди волос в толстый моток и уложила спиралью на макушке, открыв влажный загривок, чтобы его охладить. Когда она собирала волосы, мне было видно, как приподниялись под майкой ее груди. Меня перестал слушаться язык, в горле пересохло, я ощутил желание, столь откровенное и недвусмысленное, что перехватило дыхание. Я жаждал, чтобы ее молодое, сильное тело оказалось подо мной, на мне, рядом со мной.

И потому в этот вечер, за ужином, я предпринял упреждающие шаги. Сказал, что должен отправиться по делам в Лондон и Париж, что меня не будет недель шесть или около того, и что, возможно, она сочтет для себя более удобным перебраться, на время моего отсутствия, к друзьям. „А как же твоя квартира? — удивленно спросила она. — Твои вещи? Растения?“. Обращусь снова в агентство, сказал я. (Когда ко мне переехала Монди, я расторг контракт с агентством, проводившим уборки в моей квартире. Интересно почему?). „Нет-нет, — сказала она. — Я за всем присмотрю. С удовольствием“. И слизнула с большого пальца каплю кетчупа. Эти естественные жесты мне теперь переносить нестерпимо трудно. Хорошо, сказал я. Отлично. Если ты не будешь чувствовать себя одиноко. Главное, чтобы ты была счастлива.

Пятница, 21 августа

Все произошло прошлой ночью. И должно было произойти. Это было неизбежно и чудесно. Оба мы много выпили. Я стоял посреди кухни, она подошла ко мне сзади, обвила руками и положила голову мне на спину. Я думал, позвоночник мой сейчас с треском надломится. Она сказала „обиженным“ тоном: „Я буду скучать по тебе, Логан“. Я повернулся. Тут уж надо из камня быть сделанным, что ли. Евнухом надо быть, чтобы сдержаться в такой ситуации. Мы поцеловались. Мы пошли в мою спальню, разделись и стали любить друг дружку. Покурили ее травки. Полюбили еще раз. А проснувшись утром, снова любились, потом завтракали. Теперь она ушла на работу, а я вот сижу, записываю. Монди сказала, что хотела этого практически с тех пор, как переехала ко мне. Думала, оно, в каком-то смысле, сделает ее ближе к Лео. Однако она видела отсутствие во мне всякого интереса и относилась к этому с уважением, ей хватало и того, что мы друзья. А потом все изменилось, сказал она, ей стало вдруг ясно, что я тоже хочу ее, а остальное — только вопрос времени. Это был тот миг на кухне, щелчок переключателя. Когда все взаимно, мужчина и женщина знают это — инстинктивно, без слов. Они могут ничего не предпринимать, но знание о разделяемом ими желании всегда здесь, рядом с ними — явственное, как неоновая вывеска, твердящая: я хочу тебя, я хочу тебя, я хочу тебя.

Вторник, 25 августа

Пересекая по пути на работу Парк-авеню, — с головой, наполненной Монди, — я бросил взгляд влево и увидел, как сияет, ударенный утренним солнцем, шприц для подкожных впрыскиваний, „Крайслер-билдинг“ — серебристый космический корабль в манере „ар деко“, готовый вот-вот взорваться. Это и есть мой любимый в Манхэттене вид?

Четверг, 27 августа

6:30 вечера. С плоским чемоданчиком в руке возвращаюсь домой с работы, иду по моей улице и замечаю мужчину в летнем полосатом костюме — стоит, уперев руки в бока, и разглядывает мой дом. Могу я вам чем-то помочь? — спрашиваю. У него отвислое, в складках лицо, тяжелый, синеватый, нуждающийся в бритве подбородок. Ага, говорит он. Живет в этом доме Лаура Шмидт? Я качаю головой и говорю, что здесь никого с таким именем нет — я знаю всех моих соседей. Спасибо, говорит он, и уходит. Теперь мне известно настоящее имя Монди. „Монди Смит“ это Лаура Шмидт. Решаю пока не делиться с ней этим открытием.

Суббота, 29 августа

И вот чем все кончилось. Я оказался беспечным дураком. Вчера мы с Монди, как обычно, вместе выходим из дому, отправляясь на работу. На другой стороне улицы стоит „Полосатый“, ожидая чего-то, а с ним еще один мужчина — в соломенной шляпе. Монди, едва увидев их, припускается бежать, точно заяц, в сторону Лексингтон-авеню. „Соломенная шляпа“ кричит: „Лаура, солнышко! Подожди!“, и оба бегут за ней. Я бросаюсь, растопыря руки, наперерез, преграждаю им дорогу. Эй! Какого черта тут происходит? Лаура/Монди уже свернула за угол, им ее не догнать. „Соломенная шляпа“ орет на меня: „Подонок! Мерзкий развратник! Извращенец! Это моя дочь!“. Ну и что? — говорю я. „Ей шестнадцать лет, вот что, ты, отвратный кусок дерьма“. Я отступаю на шаг. Нет-нет-нет, говорю я, она сказала, что ей девятнадцать. Мы отпраздновали девятнадцатый день ее рождения. „Мы сейчас в полицию пойдем, — шипит на меня „Полосатый“. — Английский неудачник“. НЕУДАЧНИК! Он выкрикивает еще кое-что, и оба они удаляются.

Возвращаюсь в квартиру, пытаюсь успокоиться. Иисус Христос задроченный. Да она выглядит на все двадцать пять, какие там девятнадцать — не говоря уже о шестнадцати. Как я, в мои лета, при такой разнице в возрасте, мог бы понять, что девятнадцатилетней женщине на самом деле шестнадцать? Лайонел — и тот не смог. Эти девочки, эти юные женщины подрастают так быстро. Взять ту же Гейл — я бы сказал, что на вид ей уже немного за двадцать. Впрочем, все эти оправдания, все ссылки на особые обстоятельства ничего уже не изменят. Звоню Джерри Шуберту, описываю ситуацию. Он выслушивает меня. Выглядит все не очень, Логан, сдержанно сообщает он. В штате Нью-Йорк половые отношения допускаются лишь после семнадцати лет. По взаимному согласию или нет, они могут предъявить тебе обвинение в изнасиловании третьей степени. В изнасиловании? И что мне делать, Джерри? — спрашиваю я. Он молчит. Что мне делать? Я тебе этого не говорил, произносит он, но я бы на твоем месте убрался из города, и побыстрее.

Что я и сделал. Сижу теперь в потеющем, лишенном кондиционеров Лондоне, Англия, в гостиной моего дома на Тарпентин-лейн.

Я повесил телефонную трубку. Уложил все самое необходимое в три чемодана. Выставил растения на пожарную лестницу и по телефону вызвал такси. Заехал в галерею, оставил ключи, сказав, что у меня внезапно возникла необходимость съездить в Европу. Меня отвезли в „Айдлуайлд“[195], и я купил билет до Лондона, „Ти-даблью-эй“. Позвонил в кафе Монди, чтобы оставить ей сообщение. Как это ни поразительно, она оказалась на месте. Они придут за тобой, сказал я: раз они знают, где ты живешь, так знают и где работаешь. Мне все равно, ответила она. Я рассказал ей о том, что собираюсь сделать, дал мой лондонский адрес и номер телефона и попросил вернуться в семью, подождать, пока ей не исполнится семнадцать. Откуда ты? — спросил я. Из Аламиды, — ответила она. Возвращайся в Аламиду, сказал я, и напиши мне, когда тебе и в самом деле исполнится семнадцать. Я люблю тебя, Логан, сказала она. И я тебя тоже люблю, ответил я, и ложь эта слетела с моих губ без малейших усилий.