Витязь на распутье - Валерий Елманов

– Дак… – еще попытался вякнуть Охрим, но сообразивший Метла потянул его за полу, усаживая на место, и принялся быстро-быстро что-то втолковывать на ухо.

Ясно, тут все в порядке, больше не пикнет.

– Без вас зрю, что коль затеялись драться енти двое, стало быть, и главная вина на них. Что ж, по государеву повелению на первый раз кара известна, а посему… – Дубец шагнул в сторону, уступая место четверке дежурных гвардейцев.

Пока выволакивали Митрофана Евсеича, тот только мычал, с трудом соображая, кто он, где он, и тупо ворочал головой, не понимая, куда его. Зато Данила Вонифатьич орал за двоих. Там было все – и пламенные слова о поруганной чести, и призывы остановиться, ибо он князь, и отчаянные вопли вступиться за него, как за родича, обращенные к Петру Иванычу, на которые тот отреагировал несколько странно.

– Коль виноват, так отвечай, – бросил он Даниле и вполголоса проворчал: – Тоже мне родич сыскался.

– Но то первая вина, – грозно продолжал между тем мой стременной, – а есть и вторая, для прочих участников драки. Так что, точно ли ентот не бил? – Он бесцеремонно ткнул в меня пальцем.

– Да не было драки, стрелец, – впервые раскрыл рот четвертый из сидящих за столом. – И он их и впрямь не бил. Верно мужик сказывал, – кивнул он на стоящего позади меня. – Те сами налетели, а он лишь подвинулся.

– Тогда трапезничайте далее, – невозмутимо пожал плечами Дубец и направился к выходу, контролировать процесс предстоящей экзекуции, которая заключалась в троекратном опускании человека в сугроб, причем головой вниз.

Вроде бы и не больно, но в то же время и не очень-то приятно, а для благородного сословия вдобавок еще и унизительно. Поначалу Дмитрий предложил всыпать нарушителю порядка и установленных правил плетей, но я сразу спросил его: а что, если провинится какой-нибудь князек, пусть даже из самых что ни на есть захудалых? А ведь наказание должно быть одинаковым для любого из прибывших на собор.

Разумеется, всяких глупостей о том, что депутат есть лицо неприкосновенное, я ему говорить не стал, считая это на самом деле ерундой – виноват, так отвечай по закону, который один для всех, но заметил, что от телесных наказаний в отношении народных избранников надо бы воздержаться. Одно дело – в тюрьму, острог или на плаху, если он этого заслуживает, и совсем другое – публичное оскорбление в виде бичевания. Опять же и без суда такое не годится – сам издал соответствующий указ, а если через суд – дело долгое.

Словом, возобладал разумный подход, и было решено на первый раз троекратное макание в сугроб, на второй – пятидневная холодная (что-то вроде карцера с трехразовым питанием – по вторникам, четвергам и субботам). Если и это не угомонит, то после третьего раза следовала отправка домой в сопровождении надежной стражи и публичное оглашение государева указа, пеняющего местному народцу, что уж больно худ сей избранник, не имеющий никакого вежества, и с наказом избрать иного.

– А ты скор на расправу, – сдержанно похвалил меня Петр Иванович, вставая с лавки. – Чай, Кострома далече, а у меня поместья куда ближе к Москве. Правда, ныне что в Шацке, что близ Воронежа неспокойно, зато есть где такому лихому вояке сабелькой помахать. Так что, пойдешь ко мне на службу? На два, нет, на три целковых больше платить стану.

– Али ко мне, в Новгород-Северский, – встрял в разговор четвертый, который был одет даже чуточку наряднее Петра Ивановича. Во всяком случае, на его кафтане золотое шитье шло не только по обшлагам рукавов и по вороту, но и вниз, по всей груди. – У меня, чай, простору куда боле, да и оказий сабелькой помахать тоже с избытком.

– Не след так, Михайла Борисыч, – укоризненно заметил князь Горчаков. – Я первый сего молодца на службу зазвал. Ты, конечно, окольничий, токмо перебивать людишек негоже.

Тот в ответ лишь развел руками, давая понять, что он не претендует на первоочередность, и вообще пусть сей молодец выбирает сам.

– Деньгой меня и без того не обижают, – пояснил я. – Да и навряд ли Федор Борисович отпустит.

– С твоим боярином я уговорюсь, не сумлевайся, – заверил меня князь. – Лишь бы ты сам согласие дал.

– Не люблю я хозяев менять, – вежливо отказался я. – Непривычен.

– Ну как хотишь, – несколько разочарованно вздохнул Горчаков, а вот Михайла Борисович, который окольничий, оказался иного мнения и, вылезая следом за Петром Ивановичем из-за стола, ободрил:

– Хвалю! Для совести оно и впрямь лучше, когда одному все время служишь.

– Тебя как звать-величать? – осведомился усевшийся напротив меня мужик.

– Федором, – коротко ответил я.

– Ну а меня, стало быть, Кузьмой кличут. С Нижнего Новгорода я. Да ты ж сам с Костромы, так что бывал, поди, в наших краях.

– Не доводилось, – проворчал я, приступая к наваристой похлебке.

– А коль судьба занесет, непременно загляни. Я там недалече от самого града живу. А чтоб долго не искать, ты на торгу спроси, где, мол, мясная лавка Кузьмы, сына Минина, дак тебе всяк покажет.

От неожиданности я поперхнулся и закашлялся…

[117]

На самом деле удивляться тому, что Кузьма Минин оказался в числе народных избранников, не стоило. Если призадуматься, то оно в порядке вещей. Это ведь при выборе главой ополчения князя Пожарского какую-то роль сыграла случайность – тот как раз находился в своем сельце, залечивая рану. Кто знает, пригласили бы его нижегородцы, не окажись сельцо неподалеку от Нижнего Новгорода. А вот Минина избрали закономерно, поскольку он и до того имел достаточный авторитет у народа. А коли авторитет, то его и выбрали в числе четверых нижегородцев депутатом на собор.

«Так-так. Получается, передо мной тот самый, впоследствии легендарный и прославленный… Хотя погоди-ка, – спохватился я. – Вроде бы у известного мне по истории героя отчество было Захарьич, или я что-то путаю? Ну точно, Кузьма Захарьич Минин-Сухорук. Значит, этот просто его родственник или однофамилец[118]».

Признаться, я слегка расстроился и хотел после того, как откашляюсь, поинтересоваться про его родню, которая Сухорук, но не успел – тот самый бугай из-за соседнего стола, который первым вступился за меня, если не считать Кузьму, проворно переместился к нам и с таким усердием принялся хлопать меня по спине, что я всерьез озаботился сохранностью своего позвоночника.

– Ты полегче стукай, Силантий Меженич, – усмехнулся Минич (или все-таки Минин?). – А то от усердия излиха парню ребра поломаешь.