Витязь на распутье - Валерий Елманов

Потом, правда, будут выборы, и неизвестно, кого изберут, но ведь к этому времени они и сами должны меж собой разобраться – кто чего заслуживает. Вот всем этим и посоветовал заняться на первых порах, то есть сбивать подле себя людей, чтоб при обсуждении любого вопроса все действовали заодно. Тогда и те, кто поначалу будет тыкаться, как слепые кутята, не зная, к какому берегу приткнуться, увидев столь крепкое ядро, непременно примкнут к ним. Отсюда и большинство, которое при необходимости сможет повернуть любое голосование так, как нужно.

Заодно, чтоб Минич поднабрал побольше баллов и авторитета, я порекомендовал ему разъяснять всем прочим якобы свое видение задач собора – не делить лужки спорные меж деревеньками, но мыслить обо всей Руси, да еще подкидывать депутатам новые идеи. Например, о создании комиссий, которые будут детально работать только в одном направлении – по армии, по налогам, по торговле и прочее. Разумеется, никого в них назначать нельзя – исключительно на добровольной основе, кому какое дело больше глянется.

– Не иначе как ты меня мыслишь наверх подсадить, – догадался Кузьма.

– Мыслю, – не стал я отнекиваться.

– А не боишься вот так с незнакомым тебе человеком? Вдруг да я на чужую сторону переметнусь, к твоим супротивникам?

– Не боюсь, – усмехнулся я, пояснив: – Мне главное, чтоб ты о Руси думал, за нее душой болел. А у меня самого тоже думки лишь о ней, матушке, – чтоб и дальше цвела да хорошела.

– Ишь ты, – крутнул головой нижегородец и недоверчиво крякнул. – Послухать – ажно слеза наворачивается. Иноземец, а таковское сказываешь.

– Мне здесь жить и здесь умирать, – твердо произнес я. – Да и тебе тоже отсюда никуда, Кузьма Минич, как и мне. Вот и получается, что интерес у нас один. И не суть важно – русский или нет. Тут иное главнее – к чему душа у человека стремится. Если к тому, чтоб под себя подгрести, – одно. А вот тот, кто обо всей стране радеет, хотя при этом и о себе не забывает, – иное. И ты сам таких высматривай, а коль углядишь, приближай да в обиду не давай, заступайся. Глядишь, и он у тебя под боком осмелеет да крылья распахнет. А стаей и ласточки могут орла заклевать.

– Так ведь тогда лучшей тебя во всем нашем соборе не сыскать, – заметил он мне.

– Нельзя, – развел руками я. – Получится, что я тогда к Москве прикован буду, а на меня государь столько других дел навалил, что только держись. Не знаю, как со всеми управиться.

– Ты управишься, – уверенно произнес он, особо выделив первое слово.

– С выездом они, Кузьма Минич, вот в чем беда, – пояснил я. – Притом выезд надолго.

– Это хужее, – согласился он. – Да и молод ты, тоже не дело. – И нижегородец пригорюнился, а пока он размышлял, я все ж таки не утерпел, спросив:

– А что, Кузьма Захарьич Минин-Сухорук, часом, не родич тебе будет? Помнится, кто-то мне о нем упоминал что-то хорошее.

– Дальний, – лениво отмахнулся он, по-прежнему погруженный в раздумья. – Тож говядарь, яко и я, токмо живет подале, ажно близ Печерского монастыря. – И он в свою очередь полюбопытствовал, что правда, а что нет в тех былинах, которые ходят обо мне в народе.

Полностью скидывать себя с постамента, на который возвела меня народная молва, я не стал, уклончиво заметив, что вранья в рассказах его знакомого Миколы предостаточно, особенно что касается моих клятв по изничтожению ляхов и изгнанию из Москвы всех латинян без разбора. Этого никогда не говорил и никогда не скажу, ибо человек может быть и латинской веры, но добрый и честный, а бывает, что…

К тому же в Европе нам всем не грех многому научиться. Книги печатают лучше они, стекло лучше у них, бумага – тоже, монеты… Я вынул из стола чешуйку-новгородку и следом бросил голландский гульден.

– Его и по столу покатать можно, и в руке подержать – одно удовольствие, а у нас? Про кораблестроение, мануфактуры и прочее вовсе молчу – нет их, а они тоже нужны. Так что нам до них кое в чем тянуться и тянуться.

– Вовсе мы убогие получаемся, – заметил он, поморщившись.

– Такого не говорил, – возразил я, – да и никогда не скажу. Просто тому, чему Европе у нас было бы неплохо поучиться, она никогда не освоит, вот и все. Сам подумай: либо есть у человека совесть, либо ее нет. А уж коли он ее лишен – откуда возьмет и где выучится жить по ней? Да и во всем остальном из числа духовного точно так же.

Словом, обнадежил.

Надо сказать, что Кузьма Минич мои советы воспринял весьма серьезно и незамедлительно приступил к их реализации. Во всяком случае, на следующий день, и в другие тоже, сколько бы я ни поглядывал в его сторону, он постоянно был занят делом – что-то кому-то втолковывал, пояснял, увещевал, и так постоянно. Сколачивал коалицию.

Как посоветовали…

Открытие первого заседания затягивалось – Дмитрий почему-то задерживался, так что у народа хватало времени, чтобы побузить, отвоевывая себе местечко поближе к помосту, в одном углу которого торчала небольшая сколоченная трибуна, аккуратно обитая красным бархатом, а в другом углу – царское кресло. Посередине же располагался стол с одной широкой лавкой, за которой, по моим прикидкам, должны были уместиться семеро.

В зале лавок хватало на всех присутствующих, но, несмотря на это, и тут некоторые сразу принялись качать свои права, в том числе и кое-кто из моих вчерашних знакомых.

– Не по чину ты тут расселся, старик, – услышал я голос Данилы Вонифатьевича, который пытался согнать кого-то из сидящих.

– Равны все, – попытался возразить тот.

– А мы равнее прочих, – пришел ему на подмогу Митрофан Евсеич.

Меня они не видели – я только вошел, а входная дверь была на уровне полупустых задних скамеек, на которые никто не претендовал.

– Дык я подвинусь, – попытался пойти навстречу наглецам неизвестный старик, но возмутившийся Данила Вонифатьич наотрез отказался от такой уступки:

– И будешь тут мне всю дорогу смердеть. Эвон яко от тебя овчиной разит.

– Да и твоя шуба, сдается мне, при жизни не лисьим хвостом виляла да не по-волчьи выла, – пришел на выручку крестьянину кто-то из соседнего ряда сзади.

– Тебе слова не давали, деревенщина, так что умолчь, – грозно заявил Вонифатьич, а Митрофан Евсеич добавил:

– Как смерд ни умывается, а все грязью заваляется.

– Во-во, – одобрил Данила. – Мужик-деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком упирается. – И он захохотал во все горло.

– А еще сказывают, что мужика семь лет в аду в котле проваривать надобно, чтоб мясо от костей отделилось, – добавил Митрофан Евсеич.

– Э-э нет, мы и там вам услужать радые, – вновь раздалось из соседнего ряда. – Енто вам всем в котле кипеть, а нам дровишки подкидывать.