На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Будь вы, вы бы ей лучше меня объяснили, доказали. А может, вовсе и не боится, а стыдится: скажут, сманил Настюшку молодой парень в Москву. А может, и гордость передо мной. «Что ж, я без твоих костылей не смогу ходить, что ль?» Ведь горда-то она очень. От Коноплиных-то ушла больше всего из-за гордости. Эх, Павел Иванович, туда бы, в деревню, теперь агитаторов вроде вас, а то ведь злость у мужика растет, а понятия мало. К весне, увидите, начнут хуторян палить. Ну, спалят, а организации нет никакой. Вот и выйдет как выстрел в воздух. Я уж и то говорил двум-трем верным мужикам, что дело серьезное и надо бы держать тайную организацию, готовиться к большим делам, копить и беречь силы, умножать их, а не распылять, «и держите, говорю, связь с нами, рабочими». И скажите, это я правильно, Павел Иванович, говорил им или ошибку допустил?.. Сейчас у меня у самого забота, как бы знания свои пополнить… Ребята с нашей фабрики зовут на Пречистенские курсы, они ходят по вечерам заниматься и рассказывают, что очень хорошо там объясняют на лекциях географию и историю…

Степана мы направили в помощь Тимофею и под его руководство. Несмотря на большую разницу в летах, они сошлись, как близкие, как равные дружки. Это хорошо для Степана, — у Тимофея всякий может поучиться душевности, верности партийному делу, уменью привязывать к себе людей, чутью и такту. Но немножко завидно и мне: почему со мной Степа соблюдает какое-то расстояние?..

Наконец я добился встречи со всегда занятым Иваном Елистратовичем Жарковым.

— Горько мне, меньшевику, признаваться вам, товарищ Павел, что свертывают меньшевики революционное знамя нашей РСДРП. Меня остерегаются, не все рассказывают, но чую я, что нехорошее что-то творится. Тяжко мне очень с Ефимом Связкиным ссориться, как-никак душа в душу когда-то жили… Хоть я и кондитер, а он печатник, а все, бывало, вместе, неразлучные, да и в Бутырках вместе отсиживали. Что делать, значит, другие времена пришли. Теперь ждут, должен приехать в Москву кто-то из больших питерских меньшевиков… Может, рассеет он мои недоумения. А пока?.. Что же, пока я готов идти с теми, кто за старую партию. Я старый подпольщик и от подполья отрекаться не собираюсь.

Вскоре Жарков выступил на легальном собрании с докладом о предстоящем совещании по рабочему быту. Мы предварительно условились, о чем и как он будет говорить. Старик просил меня «поприсутствовать» на этом собрании.

— Увидите, что Иван Елистратов не затупил свое оружие, а уж мы вам конспирацию обеспечим, в сохранности доведем и проводим в сохранности.

Я отказать не решился, хотя и был для меня не шуточный риск.

Жарков на собрании говорил очень задушевно, просто и горячо. Оратор он был отменный, говорил не отвлеченно, образно, с живыми примерами, никаких приукрашиваний, слова точные, всем понятные. Но главное, как мы и условились, ударил по ликвидаторам и защищал, — обиняками, конечно, — наши неурезанные лозунги.

— Мы, товарищи, все одинаково, — сказал Жарков, — стоим за три кита и накажем нашим делегатам тоже стоять за три кита.

Поднялся пристав:

— Запрещаю говорить так.

— Чего запрещаете? — спросил Жарков.

— Вот о трех китах запрещаю…

— А я об тех китах, на которых, старики говорят, земля стоит.

Пристав возвысил голос:

— Вы дурачком не прикидывайтесь. Знаем мы, о каких трех китах говорите. Это всем известно: республика, конфискация земли и восьмичасовой рабочий день.

— Ну, уж раз господин пристав заговорил о республике, то, значит, придется нам с ним согласиться…

Пристав кинулся к Жаркову:

— Молчать! Я тебя, сукин сын, лишаю слова!

Арест Жаркова был неминуем. Но он не напрасно обещал соблюсти «сохранность». Организовал он своих очень хорошо: как только сошел с трибуны, рабочие встали, подняли шум, оттерли от него городовых, которые было подались к нему. И через мгновение Жаркова уже не было в зале. Что было дальше, я не видел: надо было утекать, пока не началась проверка всех выходящих.

По счастливому вдохновению, я бросился к какой-то малозаметной дверочке и наугад нырнул в нее, рассчитывая, что в крайнем случае проберусь и спрячусь на чердаке. Вышло же совсем отлично, — дверка вела во двор. Во дворе никого. Скорым шагом я направился к калитке.

— Стой! Куда прешь?

Наперерез мне откуда-то из-за флигеля выскочил городовой.

Не раздумывая, я повернул назад. Побежал наудачу в глубь двора… Городовой пустился за мной. Но в это время из той же самой узкой дверочки выскочило несколько рабочих. Городовой растерялся. Ребята бросились к калитке… За флигельком, у низкого заборчика, попалась мне на глаза снежная детская горка, я на нее — и через забор на соседний двор.

И вдруг на улице чувствую за собой слежку. К счастью, шпик один… Надо принять меры раньше, чем он привлечет к себе на помощь других шпиков.

По улице несутся рысью вереницы розвальней порожняком. Возницы весело гикают и подсвистывают. Заметив, что я хочу «подсесть», возница хлестнул по лошади концами вожжей и, подшучивай, прокричал:

— Догоняй резвей!

Со всего разбега я шлепаюсь «бочком» на крыло розвальней и, не удержав равновесия, валюсь в глубь саней. Возница добродушно хохочет и хлещет весело по лошади.

— Эх, любезная! — Потом обращается ко мне: — Сиди, сиди смелее, коли подсел. Не сгоню…

Мы пролетаем с гиканьем через Москворецкий мост, вскачь взбираемся в гору по Москворецкой улице, пересекаем Красную площадь, въезжаем в Иверские ворота. Здесь я на ходу соскакиваю и замешиваюсь в толпу. Вслед за мной сейчас же останавливается возле часовни ехавший за розвальнями извозчик, и из саней выпрыгивает личность с лисьей мордой, — «личность» делает вид, что направляется к часовне помолиться, в ней я узнаю шпика, который начал за мною слежку еще по ту сторону Москвы-реки.

Толпа у часовни не так густа, чтоб скрыть меня. Быстрым шагом направляюсь к Охотному. Здесь поток прохожих намного гуще. Шпик, однако, не отстает и следует за мною по пятам. Что делать?

Пересекаю улицу и направляюсь к церкви Прасковеи Пятницы, стоящей почти посредине проезда. Рядом с церковью книжный развал, там толпа еще теснее. Но шпик не теряет меня из виду.

Ускоряю шаг. На мое счастье, тротуар перед Благородным собранием на углу Большой Дмитровки совершенно запружен людьми. Это жаждущие купить билеты у «барышников» на вечерний концерт какой-то приезжей музыкальной знаменитости.

Ныряю в этот водоворот и соображаю, что, кроме выходов в Охотный ряд, есть еще выход из вестибюля Благородного собрания на Большую Дмитровку. Торопясь, проталкиваюсь в подъезд.

В вестибюле вижу целое шествие: человек в замызганном смокинге и туго накрахмаленной манишке, с