Дзэн и искусство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

На третий день Федр сворачивает за угол на перекрестке незнакомых улиц, и в глазах у него темнеет. Когда зрение возвращается, он понимает, что лежит на тротуаре, а люди обходят его, будто его здесь нет. Он устало поднимается и безжалостно подгоняет мысли, чтобы вспомнить дорогу домой. А мысли тормозят. Замедляются. Примерно тогда же они с Крисом пытались найти продавцов раскладушек для детей. Потом он уже не выходит из квартиры.

Неотрывно смотрит в стену, сидя по-турецки на ватном одеяле, брошенном на пол спальни без кроватей. Все мосты сожжены. Назад пути нет. А теперь нет пути и вперед.

Три дня и три ночи Федр смотрит в стену спальни, мысли его не движутся ни вперед, ни назад, замерев лишь во мгновении сейчас. Жена спрашивает, не заболел ли он, и он не отвечает. Жена злится, а Федр слушает, не реагируя. Осознает, что она говорит, но уже не способен ощутить никакой необходимости. Замедляются не только мысли, но и желания. Все медленнее и медленнее, будто набирают немыслимую массу. Так тяжело, так устал – но сон не приходит. Федр – будто гигант в миллионы миль ростом. Расширяется на всю вселенную без предела.

Он начинает сбрасывать все – то бремя, что нес на себе всю жизнь. Велит жене уйти с детьми, считать их в разводе. Уже не боится собственной мерзости и стыда, когда его моча – не нарочно, но закономерно – вытекает на пол комнаты. Страх боли, мученической боли преодолен, когда сигареты догорают – не нарочно, но закономерно – до самых пальцев, пока волдыри их же ожогов не лопаются и не гасят их. Жена видит его искалеченные руки, мочу на полу – и вызывает «скорую».

Но помощь прийти не успевает – медленно, сперва незаметно сознание Федра целиком начинает распадаться… растворяться и таять. Постепенно он перестает задаваться вопросом, что дальше. Он знает, что дальше – и слезы текут, слезы по семье, по нему самому, по этому миру. Всплывает и остается строка старого христианского гимна: «Один ты перейдешь долину». Она влечет его все дальше. «Ты должен сделать это сам». Похоже, это западный гимн, ему место в Монтане[51].

– Никто за тебя ее не перейдет, – говорит эта строка. Похоже, намекает, что за долиной что-то есть. – Ты должен сделать это сам.

И он пересекает эту долину одиночества, возникшую из мифоса, и словно просыпается – видит, что все его сознание, мифос, было сном, не чьим-нибудь, а его собственным, и теперь он сам должен держаться этого сна. Затем даже «он» исчезает, и лишь сон о нем остается – с ним самим внутри.

А Качество, aretê, за которое он так упорно сражался, шел на жертву, которое никогда не предавал, но за все это время так ни разу и не понял, теперь является ему – и его душа покойна.

Поток машин поредел и почти совсем исчез, а дорога так черна, что фара едва-едва прорубается своим лучом сквозь дождь, чтобы высветить ее. Убийственно. Что угодно может быть – вдруг выбоина, масляное пятно, труп животного… А если будешь ехать слишком медленно, убьют сзади. Даже не знаю, зачем мы до сих пор едем. Давно пора остановиться. Уже не знаю, что делаю. Наверное, искал вывеску мотеля, но не задумывался и пропускал. Если мы и дальше так будем, все закроются.

Сворачиваем на ближайшем выезде с трассы, надеясь, что дорога нас куда-нибудь выведет, и вскоре оказываемся на бугристом асфальте с выбоинами и рассыпанным гравием. Еду медленно. Фонари над головой швыряют в потоки дождя качкие дуги натриевого света. Выезжаем из света во тьму, на свет во тьму – снова и снова, нигде ни единой приветливой вывески. Знак слева объявляет «СТОП», но не говорит, куда сворачивать. Куда ни глянешь – везде тьма. По этим улицам можно ездить до бесконечности и ничего не найти – даже на трассу опять не наткнуться.

– Где мы? – орет Крис.

– Не знаю. – Мозг устал и работает медленно. По-моему, даже не могу придумать верный ответ… или что нам делать дальше.

Вот замечаю впереди белое сияние и яркую вывеску заправки в конце улицы.

Открыто. Останавливаемся и заходим. Служителю на вид столько же лет, сколько Крису, он странно смотрит на нас. Не знает он ни про какой мотель. Иду к телефонному справочнику, нахожу пару адресов и читаю ему, а он пытается объяснить, как туда добраться, но получается у него плохо. Звоню в мотель, что вроде бы поближе, заказываю номер и уточняю, как доехать.

Под таким дождем, в такой темноте, даже не сбиваясь с курса, чуть не промахиваемся. В мотеле уже погасили свет, и когда записываюсь в книгу постояльцев, не говорят ни слова.

Номер – остаток серости тридцатых годов, грязный, его ремонтировал человек, не знакомый с плотницким делом. Но комната сухая, есть батарея и постели, и больше ничего не нужно. Включаю батарею, садимся перед ней, вскоре дрожь и озноб стихают, сырость испаряется из костей.

Крис не поднимает головы, просто смотрит в решетку батареи. Немного погодя произносит:

– А когда мы поедем домой?

Провал.

– Когда доберемся до Сан-Франциско, – отвечаю я. – А что?

– Я устал просто так сидеть и… – Его голос замирает.

– И что?

– И… не знаю. Просто сидеть… как будто на самом деле мы никуда не едем.

– Куда мы должны ехать?

– Не знаю. Откуда я знаю?

– И я не знаю, – отвечаю я.

– Ну а почему ты не знаешь? – спрашивает он. И плачет.

– В чем дело, Крис? – говорю я.

Не отвечает. Потом опускает голову на руки и начинает раскачиваться взад и вперед. Жуть. Потом замирает и говорит:

– Когда я был маленьким, было по-другому.

– Как?

– Не знаю. Мы всегда все делали. Что я хотел. А теперь я ничего не хочу делать.

Он продолжает жутко раскачиваться, спрятав лицо в руках, а я не знаю, как мне поступить. Странное качание, не от мира сего, зародыш в себе, а меня отторгает – отторгает все. Возврат в такие глубины, про которые я ничего не знаю… на дно океана.

Теперь понимаю, где я видел это раньше – на полу больницы, вот где.

Я вообще не знаю, что здесь можно сделать.

Немного погодя укладываемся, и я пытаюсь заснуть.

Потом спрашиваю Криса:

– А перед тем, как мы уехали из Чикаго, было лучше?

– Да.

– Как? Что ты помнишь?

– Было весело.

– Весело?

– Да, – отвечает он и затихает. Потом произносит: – Помнишь, как мы поехали искать раскладушки?

– Это было весело?

– Конечно, – говорит он и затихает надолго. Потом: – Ты не помнишь? Ты меня заставлял искать дорогу домой… Ты раньше играл с нами. Рассказывал истории, и мы ездили делать разное, а теперь ты ничего не делаешь.