Дзэн и искусство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

При Аристотеле – «Читателе», подозрительно не осведомленном о троянском aretê, – формы и субстанции превалируют над всем. Благо – сравнительно мелкая ветвь знания, называемая этикой; Аристотеля в первую голову заботят разум, логика, знание. Aretê мертво, а науке, логике и университету в его нынешнем виде выдана хартия об основании: он должен отыскать и изобрести бесконечный количественный рост форм, касающихся субстантивных элементов мира, назвать эти формы знанием и передать их будущим поколениям. В виде «системы».

А риторика… Бедная риторика, некогда сама по себе «постижение», теперь низводится к преподаванию манер и форм – Аристотелевых форм – письма, как будто они что-то значат. Пять ошибок в правописании, вспомнил Федр, или одна ошибка в построении фразы, или три не там расположенных определения, или… и так далее, без конца. Любого хватит сообщить студенту, что он не знает риторики. В конце концов, это она и есть, разве нет? Само собой, существует «пустая риторика» – способная привлечь эмоционально без должного подчинения диалектической истине, но такая нам не нужна, правда? Мы тогда уподобимся этим древнегреческим лжецам, жуликам и пачкунам, этим софистам – помните таких? Истину мы постигнем на других академических курсах, а потом немного поучимся риторике, дабы уметь красиво все записывать и производить впечатление на начальство, которое продвинет нас на должности повыше.

Формы и манеры – их ненавидят лучшие и обожают худшие. Год за годом, десятилетие за десятилетием маленькие «читатели» с передних парт, имитаторы с милыми улыбками и аккуратными авторучками выходят получать свои Аристотелевы пятерки, а те, у кого подлинное aretê, молча сидят позади, не понимая, что с ними такое и почему им так не нравится этот предмет.

И сегодня в тех немногих университетах, где считают нужным преподавать классическую этику, студенты вслед за Аристотелем и Платоном бесконечно возятся с вопросом, который в Древней Греции вообще не было необходимости задавать: «Что есть Благо? И как нам его определить? Поскольку его определяют по-разному, как нам узнать, что благо вообще есть? Некоторые утверждают, что благо – в счастье, но как нам узнать, в чем счастье? И как определить счастье? Счастье и благо – не объективные термины. Мы не можем работать с ними научно. А коль скоро они не объективны, значит, существуют просто у нас в уме. Поэтому хочешь быть счастливым – передумай. Ха-ха, ха-ха».

Аристотелевы этика, определения, логика, формы, субстанции, риторика, Аристотелев смех… ха-ха, ха-ха.

А кости софистов давным-давно обратились в прах, и слова их обратились в прах вместе с ними, а прах погребался под обломками приходивших в упадок Афин и Македонии, пока она рушилась. Распадались и умирали Древний Рим, Византия, Оттоманская империя и современные государства – а прах погребали так глубоко, с такой церемонностью, с таким смаком и такой злобой, что лишь безумец много веков спустя сумел обнаружить следы, по которым раскопал их – и с ужасом узрел, что с ними сделали…

Дорога так потемнела, что надо зажечь фару, а то заплутаешь в этом тумане и дожде.

В Аркате заходим в столовку, сырую и холодную, едим чили с бобами, пьем кофе.

Потом выезжаем на дорогу снова – на скоростную трассу, быструю и мокрую. Будем ехать, пока до Сан-Франциско не останется легкого однодневного перегона, тогда и остановимся.

Фары встречных машин странно играют на мокрой осевой линии, капли бьют в пузырь шлема, как дробинки, преломляя свет причудливыми волнами кругов и полукругов. ХХ век. Он уже со всех сторон, этот ХХ век. Пора кончать с Федровой одиссеей ХХ века и больше к ней не возвращаться.

Когда группа по «Идеям и методам 251, Риторике» собралась в следующий раз за большим круглым столом в Южном Чикаго, секретарша деканата объявила, что профессор философии болен. Болел он всю следующую неделю. Несколько озадаченные остатки группы, которая к тому времени уменьшилась втрое, пошли через дорогу выпить кофе.

За столиком один студент – Федр про себя охарактеризовал его как интеллектуального сноба, хоть и способного – сказал:

– Неприятнее семинаров у меня в жизни не бывало. – Он смотрел эдак свысока с какой-то бабьей сварливостью, будто Федр испортил ему всю малину.

– Полностью согласен, – ответил Федр. Он ждал выпада, но выпада не последовало.

Другие, видимо, считали, что это все из-за Федра, но им не за что было зацепиться. Затем женщина постарше, сидевшая за столиком напротив, спросила, зачем он вообще ходит на занятия.

– Я сам сейчас пытаюсь это понять, – ответил Федр.

– А вы ходите полный день? – спросила она.

– Нет, полный день я преподаю на Военно-морском пирсе.

– Что преподаете?

– Риторику.

Она смолкла, и все за столом посмотрели на него и тоже замолчали.

Ноябрь заканчивался. Листья, солнечно-оранжевые в октябре, опали, оставив голые ветви встречать холодные ветра с севера. Выпал первый снег, потом растаял; тусклый город ждал зимы.

Пока профессора не было, задали еще один диалог Платона. Он назывался «Федр», что для нашего Федра не значило ничего, поскольку сам он себя так не называл. Греческий Федр – не софист, а молодой оратор, который в этом диалоге лишь оттеняет Сократа. Диалог – о природе любви и возможности философской риторики. Федр, похоже, не очень сообразителен и риторическое Качество чувствует ужасно, ибо цитирует на память весьма скверную речь оратора Лисия. Но вскоре понимаешь: эта плохая речь и была задумана как легкая добыча для Сократа, чтобы тот сопроводил ее своей, гораздо лучше, а потом еще одной, с которой во всех «Диалогах» Платона мало что сравнится.

Помимо этого в Федре примечательна лишь его личность. Платон часто дает имена оппонентам Сократа по их личностным характеристикам. Молодой, сверхболтливый, невинный и добродушный оппонент в «Горгии» зовется Пол, что по-гречески «жеребенок». Федр не таков. Он не принадлежит ни к какой группе. Предпочитает городу уединение деревни. Агрессивен до крайности и может быть опасным. В одном месте он даже угрожает Сократу насилием. Phaedrus по-гречески – «волк». В диалоге его увлекает речь Сократа о любви, и он укрощен.

Наш Федр читает диалог, и его поражает великолепная поэтическая образность. Но он отнюдь не укрощен диалогом, ибо тот попахивает лицемерием. Речь – не самоцель, она призвана осуждать то же эмоциональное царство понимания, к которому сама риторически взывает. Страсть здесь «мешает разобраться», она убийца понимания, и не отсюда ли, размышляет наш Федр, пошло это осуждение страстей, так глубоко укоренившееся в западной мысли? Вероятно, нет. Напряжение между древнегреческой мыслью и эмоцией считается основой греческого характера и культуры. Хотя интересно.

На следующей неделе профессор философии опять не появляется, и Федр за это время подтягивает свою работу в Университете Иллинойса.