Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин

всей святой Руси в сей-то день шептуны ведьм и всяку нечисту силу гоняют?

Соймонов напряг память: «И верно, вроде ныне Афонасий-ломонос. Его в селах поминают». Но сказал строго:

— Ноне день памяти Афонасия и Кирилла — архиепископов александрийских, пострадавших за святую веру. А ты про ведьмов... — Но не удержался и спросил: — А как гоняют-то их?..

Прасковья Ивановна оживилась, подтащила его к лавке с прислоном, обитой цветным сукном, усадила, сама рядом села.

— Да как же, батюшка, аль не слыхивал? Беда ведь, коли повадятся ведьмы куда. А лефортовский дворец — место завсегда нечистым мнилося. Но тута главно дело сперва трубы печныя заговорить. Потому что именно чрез оныя ведьмы-то в жилье и влетают. Делают же сей заговор в полночь: клин-клинок заговорный под князек забивают, на загнетке золу из семи печей наговорну насыпают, а потом из неписаного заговора слова говорят... У меня среди дворни есть ворожей-заговорщик, ох, знатной колдун. Может, ты его туды завезешь?..

Соймонов в ужасе отшатнулся и замахал руками:

— Господь с тобою, матушка Прасковья Ивановна! Али ты не ведаешь, что за ворожбу-то на царское величество бывает?..

— А ты не говори никому, ково привез. Да и тебе отколь самому знать. Мово человека с моею челобитной к Ивану Ильичу — и весь сказ.

Она встала с места, подошла к низкой двери, выглянула из нее, потом затворила плотно и, подсев к Федору, зашептала в ухо:

— Намедни в головинском дворце у Долгоруких съезд был.

Федор внутренне напрягся. Про это он знал. А дальше бы и ни к чему. Но Прасковья уже перечисляла приезжавших во дворец, загибая пальцы:

— Съехались поутру. Сам-то Алешка еще почивать изволил. Так прямо в опочивальне и принимал. Объявил всем, что от дохтуров после полуночи узнал-де, что плохая надежда на то, чтобы жив император остался. И сказал: «Надобно нам наследника выбирать...» Князь Василий Лукич спрашивает: «Кого думаете?» А Алешка-то палец кверху поднял и сказывает: «Вот она!»

Федор поглядел на дверь. Понимал, что доверяет ему Прасковья Ивановна такую страшную тайну, за которую в застенок попасть — легче легкого. Наверху, над покоями отца — Алексея Григорьевича Долгорукого, жила княжна Екатерина. Значит, ее прочили на престол...

Прасковья Ивановна говорила торопливо, дышала в самое ухо Федора словами:

— Фельдмаршал князь Василий Владимирович, ты ведь знаешь его, он человек честный, сказал на то — неслыханное, мол, дело затеваете, чтоб обрученная невеста российского престола наследницей была. Кто, мол, ей подданным быть похочет? Не токмо посторонние, но и я, и протчие из нашей же фамилии не похотят. Княжна Катерина с государем не венчана. Смута пойдет...

А Алешка знай свое талдычит: «Хоть и не венчана, да обручена». Князь Василий Владимирович противился. Говорил — венчание, мол, иное, а обручение — иное. Да ежели б она за государем и в супружестве была, и тогда учинение ее наследницею было бы не без сумнения... Но тут Алешку-то Сергейка-князь поддержал. Братья ить, куды денесси. Ежели, говорит, энергически за сие дело взяться, в успехе сомневаться не можно. А Алешка подсказывает: графа, говорит, Головкина и князя Голицына уговорим. А ежели заспорят, станем их бить. Ты, мол, Василий, в Преображенском полку подполковник, князь Иван — майор. В Семеновском полку тоже особо спорить некому...

Фельдмаршал инда закипел весь. «Вы чо, ребячье, врете? — вскричал. — Как я о том в полку объявлю? Да они убьют меня, не токмо что бранить станут, и правы будут! Нет, сие дело не по мне!» А далее он позвал брата Михаила с собою и прочь пошел, домой поехал... Более я ничего не знаю. Но надо бы Ивану Ильичу об том весть передать, как бы чего Долгорукие худого не учинили...

Федора так и подмывало спросить: откуда у нее такие-то сведения, сидючи в Замоскворечье? Но он понимал, что, во-первых, Прасковья не ответит, а во-вторых, и вопрос таковой был бы неприличен. «Господи, — думал про себя Федор с тоскою, — и почему это на мою долю таки конфиденции валятся?» Он уже решил про себя, что поедет, конечно, во дворец к Ивану Ильичу и отыщет его. То, что он узнал, было слишком важно, чтобы отказаться от такого поручения. Со вздохом поднялся он со скамьи.

— Съезди, батюшко, съезди, милостивец. Господь тебя не оставит за благое дело. Я бы и сама полетела, да ведь знаешь, чай, нельзя мне во дворец...

Прасковья мелко, мелко крестила Федора и себя и кланялась то ему, то иконам в красном углу залы.

— Некому мне более, Федя, дело то доверить. А ты человек надежной.... Да еще вот чего: человека-то мово, ворожея, возьми с собою. Он смирной, не обеспокоит...

Федор только рукой махнул: «Семь бед — один ответ!»

3

Горели костры на перекрестках московских улиц. Стояли возле огня сумрачные солдаты в епанчах, отогнув поля треуголок и натянув их на уши. Холод был лютый. Пламя костров тревожно прыгало на примкнутых байонетах. Темные фигуры редких прохожих стремительно перебегали от забора к забору, пригибаясь за сугробами. Тревожно было в Москве. «Кто станет править царством по смерти «второго императора» всероссийского? Как и посредством кого устроится наряд и земское строение земли русской?» Все эти непростые вопросы смущали в эти дни многих. Слишком хорошо помнили люди смуты московские: грозный голос набата, и рев озверевшей от свободы, от крови, от вседозволенности толпы, и красное зарево пожаров...

Чем ближе к лефортовскому дворцу, что стоял в Немецкой слободе, тем больше саней и кибиток попадалось Соймонову по дороге. Ехали министры Верховного тайного совета, ехали сенаторы, генералитет. Поспешали члены Синода. Никому ничего не сообщали, но, как всегда, все всё знали... Федор еле продрался. У замерзшего пруда бросил санки с испуганным, продрогшим знахарем, которого все же подсадила к нему Прасковья Ивановна.

Комнаты дворца были полны народом. Внизу в сенях возле дверей навалом лежали шубы. Пахло кислым — овчиной и ладаном. Умирающего причастили и соборовали.

— Запрягайте сани — я еду к сестре! — воскликнул в беспамятстве Петр Второй Алексеевич и испустил дух...

«Преставися Петр вторый 1730 года Генваря 18 дня, во втором часу по полуночи, по учиненном ему (как в Греческой Церкви обычно) от трех Архиереев