Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

И наконец, письмо от 12 ноября 1851 года, достойное стиля Жюли де Леспинас. Жюльетта Друэ – Виктору Гюго: «Я преисполнена истинной любви, и поэтому во мне нет ни капельки эгоизма. Я собираю свое счастье по зернышкам, где бы ни находила их: на всех углах улиц и в канавах, днем и ночью, я его оберегаю и молю о нем Бога во весь голос с душераздирающей настойчивостью; я протягиваю руку, и мое сердце ждет хоть малого подаяния от вашего милосердия, я бесконечно вам благодарна за него, каким бы способом вы ни оказывали его мне. Мое достоинство и моя гордость состоят в том, чтобы любить вас больше всего на свете; без хвастовства могу сказать, что достаточно преуспеваю в этом. Мое честолюбие выражается лишь в том, что я хотела бы умереть ради вас…»

Леони д’Онэ не проявляла такой сердечности. Великая любовь победоносно выдержала испытание. Судьба ускорила развязку.

В декабре 1851 года государственный переворот стал неизбежным. Луи Наполеон хотел сохранить власть, банда сообщников решила его поддержать. Но не для того, чтобы восторжествовали какие-либо идеи или мнения, – хозяин и его подручные поставили перед собой единственную цель – пожить на широкую ногу, и притом как можно дольше. Законодательное собрание отказало им в дотации и в продлении полномочий президента. Оставалось одно – прибегнуть к силе. А сила у них была. Армия повинуется приказам, а Собрание своим безумным решением подчинило командующего парижским гарнизоном президенту. Кто же стал бы защищать свободу? Монархисты? Выборы, предстоящие в мае 1852 года, внушали им страх. Народ? Июньские дни отделили его от либеральной буржуазии. Начиная с осени 1851 года заговорщики безнаказанно могли совершать государственный переворот. Но военный министр Сент-Арно советовал подождать, пока в Париже соберутся все члены Национального собрания, и тогда арестовать их ночью, вытащив из постелей. К тому же 2 декабря – годовщина Аустерлица и день коронации Наполеона – был для бонапартистов особо торжественным. Они избрали именно этот день.

Гюго понимал, что ему грозит опасность. Сыновья его были в тюрьме. Верная Жюльетта ловила слухи, чтобы не пропустить «момент государственного переворота», и была поглощена мыслью, как спасти своего возлюбленного. Второго декабря Гюго проснулся в восемь часов утра и, лежа в постели, писал стихи. С испуганным видом вошел слуга.

– Представитель народа пришел… Хочет поговорить с вами.

– Кто такой?

– Господин Версиньи.

– Просите.

Версиньи, мужественный и проницательный человек, вошел и рассказал следующее: Бурбонский дворец был оцеплен ночью, квесторы арестованы, председатель Законодательного собрания Дюпен оказался трусом, прокламация, извещавшая о государственном перевороте, расклеена на всех углах. Депутаты, решившиеся оказать сопротивление, должны собраться на улице Бланш, 70, в доме баронессы Коппан.

В то время как Гюго поспешно одевался, пришел безработный столяр-краснодеревщик Жирар, один из тех, кому он помогал. Жирар побывал на улицах. Гюго спросил его:

– Что говорит народ?

Народ безмолвствовал. Люди читали прокламации и шли на работу. Какие-то господа, находившиеся возле каждого плаката, объясняли:

– Реакционное большинство разогнано.

Прохожие удивлялись. Гюго сказал:

– Начнется борьба.

Затем он вошел в комнату жены, она, лежа в постели, читала газету. Гюго объяснил, что происходит. Она спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Исполню свой долг.

Она поцеловала его и сказала:

– Иди!

Она держалась мужественно, а ведь у нее два сына сидели в тюрьме, и государственные перевороты не щадят женщин. Однако Адель всегда отличалась смелостью.

В доме № 70 на улице Бланш Гюго встретил Мишеля де Буржа и других депутатов, среди них Бодэна и Эдгара Кине. Вскоре гостиная заполнилась народом. Гюго говорил первым, предложив сейчас же начать уличную борьбу, на удар ответить ударом. Де Бурж был против.

– Теперь не 1830 год, – сказал он. – Выступившие тогда депутаты – двести двадцать один человек – действительно являлись представителями народа. Сейчас Законодательное собрание непопулярно.

Необходимо дать народу время, чтобы он разобрался. Гюго, как всегда, хотел верить лишь собственным глазам. Он направился к бульварам. Около заставы Порт-Сен-Мартен собралась огромная толпа. На бульвар вступила колонна пехоты во главе с барабанщиками. Один из рабочих узнал Гюго и спросил, что нужно делать.

– Срывайте крамольные прокламации о государственном перевороте и кричите: «Да здравствует конституция!»

– А если в нас будут стрелять?

– Вы прибегнете к оружию…

Раздались громкие возгласы:

– Да здравствует конституция!

Один из друзей Гюго, пришедший с ним, убеждал его быть благоразумнее и не давать солдатам Луи Наполеона повод расстреливать толпу.

Он возвратился на улицу Бланш, рассказал обо всем своим коллегам и предложил опубликовать немногословную прокламацию. Десять строк. Он продиктовал: «К народу: Луи Наполеон Бонапарт – предатель. Он нарушил конституцию. Он – клятвопреступник. Он вне закона… Пусть народ выполнит свой долг. Республиканские депутаты пойдут во главе народа…»[152] Полиция следила за домом. Депутаты перешли в другое место – к Лафону, в дом № 2 по улице Жемап. Был избран комитет из левых представителей Законодательного собрания: Карно, Флот, Жюль Фавр, Мадье де Монжо, Мишель де Бурж, Гюго. Кто-то предложил назвать его Комитетом восстания…

– Нет, – сказал Гюго, – Комитет сопротивления. Мятежник – это Луи Бонапарт.

Вскоре Прудон вызвал Гюго на улицу и сказал ему:

– Как друг я должен вас предупредить. Вы заблуждаетесь. Народ в стороне от борьбы. Он не шевельнется.

Гюго отстаивал свою позицию. Он хотел, чтобы борьба началась уже на следующий день. Наступила полночь. Куда идти? Молодой человек, Роельри, предложил ему ночлег. Госпожа Роельри уже спала, но она встала, чтобы принять его, «восхитительная блондинка, бледная, с распущенными волосами, в капоте, очаровательная, свежая, взволнованная событиями, но, несмотря на это, любезная». Как только в дело вступала женщина, он и в опасности находил нечто романтическое. Ему приготовили постель на слишком коротком диване. Ночью он почти не спал. Рано утром направился к себе. Изидор, его слуга, воскликнул: