Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Был ли Гюго предупрежден об изменении тактики? Может быть, он и знал об этом, но отказался подчиниться новому решению? Одилон Барро, который не любил его, мог ловко поставить ему ловушку. «Я не политик, – утверждал Гюго, – я просто свободный человек». Так или иначе, но речь он произнес неполитичную. Он защищал письмо Эдгару Нею, но признал его бестактным и непродуманным (это оскорбило президента). Кроме того, он сказал, что письмо и папская булла противоположны по содержанию, ибо у папы просили всеобщей амнистии, а он благословил «массовое изгнание» (это шокировало Одилона Барро); он посоветовал Ватикану понять свой народ и свою эпоху (слова эти вызвали злобный вой большинства). «Значит, вы разрешите сооружать виселицы в Риме под сенью трехцветного знамени?.. Невозможно допустить, чтобы Франция так обращалась со своим знаменем, чтобы она расточала свои деньги, деньги народа, терпящего лишения, чтобы она проливала кровь своих доблестных солдат и пошла бы на все эти жертвы впустую… Нет, я обмолвился, ради того, чтобы все это принесло нам позор…»[142]

Речь была прекрасна, но никакая речь не может убедить Собрание, которое настроено определенным образом. Левая аплодировала: Гюго лил воду на ее мельницу. Монталамбер сказал, что эти аплодисменты были карой для Гюго. Последний ответил: «Ну что ж, я принимаю эту кару и горжусь ею. (Длительные аплодисменты на скамьях левой.) Было время – да позволит мне господин Монталамбер сказать это с чувством глубокой жалости к нему, – когда он более достойным образом применял свое красноречие. Он защищал Польшу, как я теперь защищаю Италию. Тогда я был рядом с ним. Теперь он против меня. Это объясняется очень просто: он перешел на сторону угнетателей, а я остаюсь на стороне угнетенных…»[143]

Разрыв с «бургграфами» стал, таким образом, окончательным. Незамедлительно наступил и разрыв с Елисейским дворцом. Луи Наполеон, при своей склонности к двурушничеству, не мог одобрить прямолинейности. В последний момент он решил «занять умеренную позицию», а Виктор Гюго своей неистовостью разрушил его планы. У одного были аппетиты, у другого – убеждения. Говорили, что поэт и президент обменялись резкими словами. «Эвенман» писала: «Интриги, которые плетут правые в Елисейском дворце в течение двух дней, увенчались успехом…» Другие утверждали, что Гюго потребовал себе пост министра и, не получив его, перешел в ряды оппозиции. «На это я могу ответить лишь одно: никогда в моих беседах с Луи Бонапартом или с теми, кто говорил от его имени, не возникал подобный вопрос. Пусть попробует кто-нибудь представить доказательство или хотя бы тень доказательства, что это неверно…» Но никто этого не сделал.

Двадцать пятого ноября 1849 года в «Эвенман» была напечатана следующая заметка: «С понедельника, с того дня, когда происходил обед у президента, то есть за три дня до дискуссии в Собрании, господин Виктор Гюго ни разу не был в Елисейском дворце и не вел никаких разговоров с президентом Республики…» С этого времени газета не переставала осуждать президента: «Разве господин Луи Наполеон не замечает, что его советники – плохие советники, которые стремятся заглушить в нем все благородные порывы?» В этом изменении курса нет ничего предосудительного. Сохранять преданность вероломному правителю и по-прежнему оказывать ему поддержку, меж тем как он не оправдывает возлагавшихся на него надежд, – это означало бы изменить самому себе.

Годы 1850-й и 1851-й – для Гюго время острых политических схваток и душевных волнений. После разрыва с Елисейским дворцом он резко выделялся в Национальном собрании среди других политических деятелей. Левые рукоплескали ему за то, что в своих речах он блестяще защищал принципы свободы, но все же не признавали его по-настоящему своим соратником; депутаты правой его освистывали, выказывали ему презрение как перебежчику и возводили на него неслыханную клевету. На своем горьком опыте он убедился, как и Ламартин, что слава и популярность недолговечны в этом мире.

Январь 1850 года: «Пять лет назад я был близок к тому, чтобы стать любимцем короля. Ныне я близок к тому, чтобы стать любимцем народа. Этого не будет, как не было и благосклонности короля, потому что придет время, когда резко проявится моя независимость и верность своим убеждениям, и я вызову гнев уличной толпы, как в прошлом вызывал недовольство в королевском дворце».

Луи Наполеон с холодной расчетливостью осуществлял свой замысел. Его цель – захватить власть. Его тактика – стать главнокомандующим армии и главой полиции, то есть заменить «бургграфов» «мамелюками», всецело преданными его особе. Проводя эту операцию, он для успокоения большинства Собрания, по видимости, поддерживал их программу. «Необходимо, – сказал он Монталамберу, – осуществить Римскую экспедицию внутри страны». Иначе говоря, следует изгнать из школ учителей-республиканцев, как это было сделано в Риме. Луи Наполеон бросил эту кость на съедение «бургграфам». Ведь, по существу, закон Фаллу устанавливал не свободу преподавания, а монопольное право клерикалов в деле школьного образования. Словом, союз Конгрегации с партией Золотой середины. Виктор Гюго в блестящей речи выступил против этого закона. Он внес ясный проект: на всех ступенях – бесплатное обучение, обязательное на первой ступени; «общение сердца народа с мозгом Франции», отделение церкви от государства в их обоюдных интересах.

Гюго не желал упразднять религиозное воспитание, скорее наоборот: «Уничтожить на земле нужду, побуждать всех людей обратить взоры к небесам». Но он признавал религию, а не клерикализм: «О, я отнюдь не отождествляю вас, клерикальную партию, с церковью, так же как я не смешиваю омелу с дубом. Вы – паразиты церкви, вы – язва церкви… Вы не приверженцы, а схизматики религии, которую вы не понимаете. Вы режиссеры религиозного спектакля. Не впутывайте церковь в ваши дела, в ваши коварные происки, в ваши стратегические планы, в ваши доктрины, в ваши честолюбивые замыслы. Не называйте церковь своею матерью, превращая ее в свою служанку. Не истязайте церковь под предлогом приобщения ее к политике. А главное – не отождествляйте ее с собой. Поступая так, вы наносите ей вред…»[144]

В апреле 1850 года «мамелюки» Елисейского дворца предложили проект закона о ссылке за политические преступления и заключении в тюрьму по месту ссылки. Проект этот предварял собою составление будущих проскрипционных списков. Февральская революция отменила смертную казнь за политические преступления. Ее заменили медленной смертью.