Жнец у ворот - Саба Тахир

– Сорокопут, ты уже вымыла руки с мылом?

Я немедленно мою руки, и Лайя, схватив меня за локоть, подтаскивает к Ливии.

– Упрись руками в бедра своей сестры, – она показывает, где именно. – С каждым ее криком нажимай здесь и здесь. Это облегчит ее боль. В промежутках между криками растирай ей плечи. Еще следи, чтобы волосы были откинуты назад и не мешали, и вытирай ей пот.

– О небеса, – выдыхает Ливия. – Меня сейчас вырвет.

Внутри меня все сжимается.

– Что не так?

– Все так, – шепчет Ливия успокаивающе, но взгляд ее явственно просит меня заткнуться. – Это прочищает желудок, только и всего.

Девчонка-книжница подставляет моей сестре ведро и продолжает говорить с ней успокаивающим тихим голосом, а сама в это время растирает руки – ладони и выше, вплоть до локтей, – пока ее золотистая кожа не становится красной. А потом она заходит спереди и просовывает моей сестре руку между ног. Я смотрю в сторону, страшно смущенная. Ливия снова содрогается всем телом, с момента ее последнего вскрика прошло всего несколько минут. Я продолжаю нажимать ей на бедра. Она расслабляется.

– Как… как часто тебе приходилось это делать? – спрашивает Лайю Ливви.

– Достаточно, чтобы точно знать – у тебя все пройдет хорошо, – отвечает книжница. – А теперь давай вместе дышать.

Последующие два часа моя сестра мучается в родах, а девчонка-книжница говорит ей и нам всем, что нужно делать. Иногда Ливия присаживается, иногда начинает ходить по ее приказу. Когда я предлагаю Ливии прилечь на мою кровать, обе женщины оборачиваются и обрывают меня яростным «Нет!». Я тут же умолкаю.

Снаружи барабаны бьют все яростнее и отчаянней. Я нужна там, я должна защищать город. И все же я не могу оставить Ливию. Я должна увидеть, как родится ребенок, потому что в нем – все наше будущее. Если город все же падет, я должна спасти его, переправить в безопасное место. Меня раздирает надвое. Я шагаю по комнате, не находя себе места, не понимая, что же мне теперь нужно делать. Небеса, почему роды – такое хлопотное занятие? И почему до сих пор у меня не было времени что-нибудь узнать о рождении детей?

– Лайя, – обращаюсь я наконец к книжнице, пока Ливия отдыхает между схватками. – Город… город вот-вот возьмут штурмом. Я слышу сигналы барабанов. Мне нельзя здесь оставаться, мое место там. Раллиус мог бы…

Лайя оттаскивает меня в сторону, губы ее плотно сжаты.

– Она никак не может разродиться, – шепчет она. – Что-то идет не так.

– Ты же говорила ей, что все пройдет хорошо.

– Я не дура, чтобы говорить роженице, что с ней что-то не так, – шипит Лайя. – Я приняла немало родов и два раза видела подобное. В обоих случаях умерли и ребенок, и мать. Они в опасности. Ты можешь мне понадобиться. – Она многозначительно смотрит на меня, и я понимаю. «Мне может понадобиться твоя целительская магия».

ВРАГ ПРОРВАЛСЯ! ГЛАВНЫЕ ВОРОТА! ОБЩИЙ СБОР – У ВОРОТ НА ВТОРОМ УРОВНЕ!

Барабаны бьют отчаянно, посылая приказ за приказом, чтобы все держащие в руках оружие знали, куда им идти, что им делать.

Ливия кричит и выгибается, но на этот раз ее крик звучит иначе. Я снова разворачиваюсь к своей сестре, молясь небесам, чтобы барабанщики ошиблись.

Лайя повсюду стелит простыни – на стулья, на пол. Просит меня принести еще воды, а когда она велит мне расстелить на кровати толстое полотенце, моя сестра мотает головой.

– У меня… есть одеяло, – выговаривает она. – Лучше его взять. Оно там… в ящике стола. Я привезла его с собой.

Я быстро нахожу это одеяло – клетчатое, пуховое, мягкое, как облако. Клетка бело-голубая, это наши гербовые цвета. Сейчас я особенно четко сознаю, что рождается ребенок нашего рода. Новый маленький Аквилла. Мой племянник. Это мгновение стоит дороже, чем все удары карконских снарядов, чем все барабаны и крики моей сестры. Как бы я хотела, чтобы здесь сейчас присутствовала мама. И Ханна.

Но вместо них здесь одна только я. Почему же все пошло плохо?

– Ну вот, Ливия, – говорит Лайя. – Время совсем подошло. Ты вела себя храбро и стойко. Нужно еще чуть-чуть храбрости и стойкости – и ты возьмешь в руки своего ребенка. Я обещаю, что после родов боли почти не будет.

– Как… откуда ты знаешь…

– Знаю, уж поверь мне, – Лайя так убедительно улыбается, что даже я ей верю. – Сорокопут, возьми сестру за руки. – Она понижает голос до шепота и добавляет: – И пой для нее.

Сестренка вцепляется в мои руки с силой Маски в полном боевом снаряжении. Раллиус и Фарис стерегут двери, а я нахожу в своем разуме песню Ливии и пою ее, вкладывая всю себя в то, чтобы придать ей сил, удержать ее. Лайя тем временем побуждает ее тужиться, и моя сестра старается, как может.

Я никогда раньше особенно не думала о родах, о детях. Ведь сама я не собиралась никого рожать. И никогда не буду повитухой. У меня есть сестра, но совершенно нет подруг. Все мои друзья – мужчины. Мне никогда не хотелось стать матерью, хотя я всегда радовалась тому, что мама так любила нас. А она отчаянно любила нас, это порой даже пугало… Она называла каждого из своих детей чудом. Теперь, когда моя сестра с криком разрешается от бремени, я понимаю значение этого слова – «мое чудо».

Лайя поднимает за ножки мокрое, скользкое, грязное… человеческое существо. Она выхватывает из моих рук полотенце и укладывает на него ребенка, одновременно разматывая узел пуповины, обхвативший его за шею. Она двигается быстро, почти лихорадочно, и меня наполняет странный, незнакомый доселе ужас.

– Почему он молчит? – восклицаю я. – Почему он…

Лайя засовывает палец в ротик ребенка, очищает его, вынимая какую-то слизь, и через мгновение он издает душераздирающий первый крик.

– О! – кричу я, когда Лайя разворачивает новорожденного ко мне лицом. – Он… я…

– Быстро прошепчи ему на ухо свои пожелания, – говорит книжница. Я удивленно смотрю на нее, она нетерпеливо переводит дыхание. – Это древний обычай, на удачу ребенку.

Она передает мне младенца и поворачивается к моей сестре. Одним небесам ведомо, что она там делает, потому что все мое внимание приковано к новорожденному. Он уже не пищит, только внимательно смотрит на меня и кажется удивленным и испуганным. Я его вполне понимаю.

Кожа у него золотисто-смуглая, на несколько тонов темнее, чем была у Ливии после того, как она проводила все лето, загорая на солнце. Волосы малыша прямые и черные. Глаза – желтоватые, как у отца, и все же это не глаза Маркуса. Это чистые, прекрасные, невинные глаза ребенка.

Он открывает ротик и издает звук. Я слышу что-то вроде «Э-э-э», как будто он первым делом пытается позвать меня по имени. Да, это глупая мысль, но она наполняет меня гордостью. Он уже признает меня за свою.

– Здравствуй, племянник, – я прижимаю его к себе, мое лицо находится всего в паре дюймов от его личика, и шепчу ему на ухо: – Я желаю тебе радости, любящей семьи, приключений, которые превратят тебя в мужчину. Желаю истинных друзей, которые разделят с тобой эти приключения.