Осада Монтобана - Жюль Ковен

— Произнесём приговор над этим адским созданием! — продолжал Анри, не менее взбешённый.

— И исполним его немедля, — заключил поручик, сжимая в руке эфес шпаги.

— Братья, — вмешался полковник, — не лучше ли одному из нас караулить эту несчастную, пока двое остальных постараются исправить содеянное ею зло? Я останусь здесь. Вы, виконт, спешите к кардиналу, чтобы освободить его из рук передовых отрядов графа Суассонского, если он, по несчастью, встретился с одним из них. Вы, кавалер Урбен, поезжайте к графу и скажите ему, что если он не отступит назад, то погубит герцога Орлеанского.

Два младших де Трема не трогались с места. Они не доверяли старшему брату, считая Робера околдованным ненавистной сиреной. А потому открыто восстали против него.

— Я поклялся рассчитаться с ней, если она выроет нам новую западню! — вскричал Анри. — Прежде всего надо отплатить ей!

— Раздавим змею! — вскричал Урбен, — раздавим её скорее, чтобы иметь ещё время уничтожить действие её ядовитого жала.

— Вы должны мне повиноваться! — приказал полковник Робер, могучая душа которого опять одержала верх над тайной убийственной скорбью.

— Прежде суд и расправа, а потом мы уедем!

Валентина де Нанкрей всё время стояла молча и неподвижно, гордо окидывая взором своих трёх врагов. Вдруг она бросилась к столу, схватила с него свечу и, размахивая ею, вернулась к своему прежнему месту.

— Никто не выйдет отсюда, и приговор над вами произнесу я! — вскричала Валентина голосом, который заставил содрогнуться даже наиболее мстительного Урбена.

Быстрым движением она откинула плащ, покрывавший бочонок с порохом, и трое братьев де Трем увидели широкую и чёрную полосу, на которую стоило упасть искре, чтобы совершился разрушительный взрыв.

— Господа, — продолжала медленно Валентина, — если один из вас подойдёт к двери или к окну, или позовёт на помощь, мы все взлетим на воздух! Но если вы выслушаете меня до конца, то я, быть может, помилую вас и дарую жизнь!

Несмотря на свою неустрашимость, виконт и кавалер были поражены ужасом. Им угрожала мгновенная смерть, без всякой надежды отмстить этому исчадию ада, со злорадным наслаждением увлекавшим их в могилу вместе с собой. Что же касается графа, то перед преградой, неодолимой для какой бы то ни было человеческой власти, он покорялся именно потому, что считал близким свой последний час.

— Мы не просим о помиловании, — сказал он почти с таким же хладнокровием, как его надменная собеседница. — Скажите нам только, почему вы, подруга нашей доброй сестры, сделались злым гением её братьев? Откройте мне тайну вашей неумолимой ненависти, чтобы я мог простить её вам перед моим последним вздохом, если какое-нибудь человеческое чувство её оправдывает.

Валентина слегка вздрогнула от благородного взгляда, который устремил на неё Робер, произнося этот торжественный вызов.

— Прежде чем я открою вам, что побудило меня заклеймить вас позором, измерим глубину бездны, вырытой мной, под вашими ногами! — вскричала последняя представительница рода Нанкреев. — Вы, кавалер Урбен, позволили себя одурачить, чтобы выиграть портрет женщины, которая вас презирает, и допустили агента самого злейшего врага Марии Медичи захватить её в плен! Разве вы думаете, что ваша партия простит опасность, которой вы подвергли королеву, когда станете оправдывать себя рассказом о вашем глупом приключении? Вы сделали целью своего честолюбия заслужить славу безупречной строгости правил и серьёзной основательности ума, а заклеймили себя навсегда преступной ветреностью. Отныне вас никогда более не допустят до участия в важных делах, в которых вы горите желанием играть значительную роль, ибо вы позволили женщине заступить на своё место и тем сгубили заговор, который мог бы сделать переворот во всём королевстве.

Она остановилась, чтобы насладиться нравственной пыткой Урбена, побледневшие губы которого дрожали от гнева.

— А вы, майор, — продолжала Валентина де Нанкрей, — ваша гибель ещё более очевидна! Вы вдвойне опозорили себя, самая низкая страсть — пьянство, побудила вас поддаться безумной любви и, подобно вашему младшему брату, любви осмеянной! Произнесённый над вами приговор военного суда не будет заглажен необходимостью жертвовать долгом службы для пользы заговора. Вы изменили и тому и другому, вы для всех отныне отверженец!

Виконт Анри не задыхался от ярости, как Урбен: две крупные слёзы выкатились из его глаз, и тяжело было видеть безмолвные страдания мужественного молодого человека.

Тогда граф де Трем заговорил голосом грустным, но твёрдым, подобно священнику, читающему молитвы над гробом.

— Валентина де Лагравер, — сказал он, — я сам укажу вам позор, которым вы запятнаете мою память. Проступки моих братьев падут на меня, их главу и руководителя. Костёр, зажжённый вами, поглотит сверх того, последние остатки моей чести. При виде призывного сигнала графу Суассонскому Ришелье заподозрит в измене графа де Трема. Он тем более убеждён в ней, что вы удерживаете нас здесь, тогда как мы должны были бы скакать во весь опор, чтобы стать между ним и его врагами. Если кардинал и спасётся от опасности, роковой факт тем не менее падёт на меня постыдном пятном. Это гибельное пламя, сверкнув в глазах министра, уничтожило условие, по которому возвращалась свобода пленному герцогу Орлеанскому. Все от самых высоких до самых низких, все, участвовавшие в заговоре, предводителем которого был я, все подвергнутся казни тем более жестокой, что Ришелье будет считать её справедливой отплатой за расставленную ему мной западню. Вот до чего я доведён. Я должен желать, чтобы схватили великого человека, который, расставаясь со мной, благодарил меня за своё спасение, полагаясь на моё слово. Я доведён до роковой крайности, что единственную надежду должен возлагать на успех низкой измены, в которой вы виновница, потому что тогда падёт одна жертва вместо тысячи! Но что бы ни случилось на страницах истории, моё имя будет стоять в списке изменников, тогда как единственная цель моего честолюбия заключалась в том, чтобы сохранить безупречным имя благородного человека! Обе партии будут считать меня подлым и низким обманщиком! А если от незаслуженного позора я укрылся бы даже в могиле, то смерть моя будет приписана укору совести. Валентина де Лагравер, измерил ли я всю ужасающую глубину бездны, в которую вы повергли меня?..

Валентина де Нанкрей слушала его бесстрастно, как мраморная статуя.

— Нет,— ответила она, — вы ещё не видите всей глубины вашего падения, граф Робер. На вашей чести лежит ещё пятно, о котором вы не упоминали! Вы как глава рода де Тремов, кажется, должны наблюдать за добрым именем мужского поколения настолько же, как и женского, итак бесчестие дочери отразится на вас таким же позором, как и проступки сыновей!

— Камилла! — вскричали в один голос все три брата, поражённые зловещим предчувствием.

— Морис! — позвала Валентина звучным голосом, который внезапно пробудил Лагравера из его мрачного оцепенения.

Он появился бледный, как смерть, у отверстия, пробитого в перегородке, и медленно вошёл в освещённую комнату подобно привидению, вызванному из мрака.