Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

Моя крепость

моя

я

В последнем проблеске сознания он понимает, что тварям не нужны ходы и щели – не те, что он закрыл, замазал и законопатил. Если они пробрались в эту реальность, то найдут и как проникнуть в самодельный гроб из строительного и мебельного хлама.

Он обшаривает скудное пространство своего убежища и, когда находит в угловатом мраке то, чего там не должно быть – холодную, шершавую, плоскую ладонь, – уже не кричит.

Громко хихикает в черную крышку.

На восток

Тягачи швыряло на застругах. Тяжелые машины карабкались на снежные гребни, переваливались, ныряли. Вверх – вниз, вверх – вниз…

Ко всему привыкаешь. К сухопутной качке, от которой тошнотно вздрагивают внутренности. К ужасному грохоту. К разлуке.

Игнат Люм, походный повар, сложил вдвое письмо и спрятал в конверт. Опустил на стол. Конверт подпрыгнул и заскользил к противоположному краю. Люм накрыл его ладонью.

«Говорят, чувства крепнут в разлуке…»

Он часто перечитывал эти строки, знал их наизусть, слышал голос жены за красивым, по-весеннему цветущим, вьющимся почерком, но… слова ведь только слова. Впрочем, что еще остается. Не скоро свидится с Настей, теперь как угодно может повернуться. Шестнадцать тысяч километров разделяли побережье Антарктики и Васильевский остров, и Люм продолжал удаляться от Насти (но не от ее прощального взгляда) – вверх и вниз, вверх и вниз, до привычной судороги в желудке, по твердым, как камень, волнам, цепляясь за полки камбузного балка, окруженный настойчивым дребезжанием. Гороху в погремушке уютней! Надо было напроситься в кабину к Мише Груму, но хотелось побыть одному, а Миша ведь как настроенный на «Радио Сахалин» приемник, хотя в такой грохот поди побалакай, да и язык откусить недолго…

Санно-гусеничный поезд шел на Восток. Спешил на помощь полярникам внутриконтинентальной станции.

На флагманской «Харьковчанке», ведя караван за собой, держался в штурманском кресле Юлий Уршлиц. Рычагами орудовал Иво Сепп, а Володя Дубяков удил морзянку в беспокойном эфире. На санях головной машины, в обрешетке из металлических труб, стояли две четырнадцатикубовые цистерны.

За штурманским вездеходом шел Серж Фишин в компании доктора Геры Матыящика; тягач был запряжен в сани с хозяйственным грузом. Следом двигался Миша Грум с камбузом на борту, где кухарил Игнат Люм. Обе машины дополнительно нагрузили цистернами с соляром; часть цистерн останется ждать поезд на закрытых промежуточных станциях – для обратной дороги от Полюса холода, если, конечно, не придется зимовать на Востоке.

В кабине «неотложки», что колдыбалась в караване предпоследней, сидели Борис Клюев и Лев Пестов – два закадычных друга-водителя. Над ящиками с донорскими запчастями – генераторами, стартерами, форсунками, муфтами, подшипниками и прокладками – побелевшим клювом торчал стреловой кран.

Замыкающим трясся Семеныч – Тарамшевский Петр Семенович, начальник похода. Его «Харьковчанка» тянула сани с дизельной электростанцией – для восточников, переживших ужасную катастрофу. В попутчиках у Семеныча был писатель Руслан Вешко.

Вихрился, наматываясь на гусеничные ленты, снег. Из выхлопных труб летели искры – летели и терялись в тучах снежной пыли.

Шли на первой скорости, держали дистанцию в пятнадцать метров. Рации были на первой, средней и последней машинах – от тряски они часто падали на пол, как и все остальное, казалось бы, надежно размещенное и закрепленное в кабине или салоне. Загремишь со снежного вала (перед нырком тягачи и сани начинало замедленно качать, словно каюту) – и всё вверх дном.

Люм сунул письмо Насти в карман кожаной куртки, коснулся пальцами фотокарточки в целлулоидной обложке и застыл, будто в темноте наткнулся рукой на плоское холодное лицо. Медленно вытащил руку. Почему сразу не спрятал письмо в карман, зачем положил на стол? Хотел, чтобы оно ускакало и затерялось в темной щели?.. Разве что какая-то его часть, крошечная и черная, как зернышко…

Камбузный тягач с лязгом рухнул вниз. Рев мотора давил на барабанные перепонки. Двухметровые заструги дробили внутренности, вытрясали душу. А тут еще скука и неугодные мысли. Перебраться, что ли, в кабину, примоститься у дверцы, вцепиться в поручни и попытаться вздремнуть «в землетрясение»? Делать-то все равно нечего, вернее, бессмысленно: в застружной дороге ни фарша накрутить, ни картошки начистить, ни морс сварить.

В экспедиции вообще особо не накашеваришься: на ледяном куполе картошка варится два часа (и чем дальше от побережья, тем дольше), а супы разогревают из заготовленных брикетов. Этим Люм занимался в Мирном, когда решили внепланово идти на Восток. Варил супы и бульоны, замораживал в ведерных кастрюлях на свежем воздухе, вытряхивал ледяные пеньки и заворачивал в пергамент. Нажарил уймищу котлет, налепил гору пельменей – и заморозил. Готовил и замораживал без продыха: мясо, каши, хлеб. Мечтал отоспаться – ему снилось, что он пробуждается и понимает, что может остаться в постели, спешить некуда, все время мира у него под огромной мягкой подушкой, – но и в походе вставал раньше остальных, чтобы приготовить завтрак. Стряпал на стоянках, подавал на стол, убирал и мыл, при этом не сачковал, когда на гусеничных траках лопались пальцы, рвались маслопроводные дюриты, летели фрикционы. Но и сам без помощи не оставался. Гера Матыящик, коренастый богатырь (ему бы в механики-водители, а не во врачи) с большими голубыми глазами, заготавливал снег для воды, таскал с крыши балка брикеты супа, каши и мяса. Руслан Вешко – и на кой черт в походе писатель? – чистил с Люмом картошку (правда, со скоростью таяния антарктических льдов) и мыл посуду.

Камбуз подпрыгнул, и Люм приложился затылком о переборку. Из глаз брызнули бенгальские искры. Что-то слетело со стеллажа для посуды, зазвенело, покатилось. Вцепившись в полку покрепче – ногами и руками, как паук, – и вжав голову в плечи, чтобы не оторвалась, повар глянул в обледенелое узорчатое окошко.

Заструги, выточенные, словно резцом, стоковыми ветрами, похожие на белые моржовые туши, несомненно, являли собой чудо природы, но любоваться ими не получалось. Куда там – не в кинозале ведь сидишь, а мотаешься туда-сюда в железном ящике, желудком ощущаешь, как тягач гремит вниз с гребня, острую кромку которого уже обломала штурманская «Харьковчанка» (флагману труднее всего), а за тягачом валится санный прицеп – догоняет и поддает. И никак эти застывшие волны, что бросаются под гусеницы каждые десять-пятнадцать метров, не обойти. Только терпеть и ждать. Радоваться редкому затишью, когда дорога подарит двести метров спокойного гранитного моря, и сжимать зубы, когда сумасшедшая пляска