Прайд. Кольцо призрака - Олег Попович

Но на этом связь между двумя романами, по сути, кончается. Правда, в обоих речь идет об отношении человека к принципу зла и о его роли в мире, однако решается эта проблема в них, можно сказать, принципиально различным образом. В романе Булгакова зло постепенно приобретает все более привлекательный характер. По сравнению с окружавшей писателя большевистской действительностью, с ее жестокостью, глупостью и полным пренебрежением к людям, Воланд и его свита, по мере повествования, начинают выглядеть все более привлекательно и постепенно занимают в романе место добра. Даже такие известные «мероприятия» в мире зла, как, например, Вальпургиева ночь, которая еще у Гёте в «Фаусте» вполне отвечает своему темному предназначению, в романе Булгакова становится заманчивым приключением, которому главная героиня отдается с большой радостью, завершающейся краткой констатацией ее нового жизненного статуса, с которым она вполне согласна. Так, в прощальном письме брошенному ею мужу она указывает на свое новое положение лишь одной короткой фразой: «Я стала ведьмой…» (стр. 293)[4]. Ну а что же говорить о роскошно и красочно описанной сцене бала у сатаны, на котором Маргарита выбрана «королевой» самим Воландом. Причем в восторге от этого мероприятия остаются не только главные герои романа, но даже и сам читатель, введенный в заблуждение, а по сути соблазненный мишурным блеском и иллюзорной роскошью блестяще описанной сатанинской жизни. В завершение, все почти безграничное восхищение Маргариты Воландом завершается ее тостом «Здоровье Воланда!» (стр. 464) и возгласом: «Великий Воланд!» (стр. 466).

Однако основной проблемой романа является даже не эта, скорей поверхностно-эмоциональная и в общем-то даже понятная преданность Маргариты сатане (ведь Воланд так охотно исполняет все желания влюбленной женщины), а та рукопись, которую пишет Мастер и которому в этом так самоотверженно помогает Маргарита. Даже имя, которое она сама придумала для своего возлюбленного, – «Мастер», имеет в этом свое объяснение. Последний так и толкует его происхождение Воланду: «Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал» (стр. 363). И действительно, безмерная любовь Маргариты к роману Мастера заводит ее так далеко, что ее отношение к нему Булгаков описывает следующим образом: «Она гладила рукопись ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то открывая конец» (стр. 376–377). А в другом месте он характеризует его еще так: «Она сулила славу, она подгоняла его [Мастера] и вот тут-то стала называть Мастером… и говорила, что в этом романе – ее жизнь» (стр. 181).

Почему же этот роман, а точнее, его содержание играют в произведении Михаила Булгакова такую большую роль? Причина этого в том, что в нем Мастер, сам того не подозревая, создает под названием «Роман о Понтии Пилате» (стр. 363) не что иное, как «Евангелие от Воланда». В определенном смысле здесь уже сам Воланд выступает как писатель, используя Мастера лишь как свое земное орудие. Иначе говоря, хотя сам роман и пишет человеческая рука, его истинным вдохновителем является именно Воланд. Поэтому он так заинтересован в том, чтобы Мастер обязательно его закончил. И даже чудесным образом спасает рукопись, когда Мастер решается ее уничтожить.

Также и в тексте самого Булгакова внимательный читатель может найти убедительное доказательство истинного авторства романа о Понтии Пилате. Ибо дословное содержание его первой главы редактор известного литературного журнала, Михаил Александрович Берлиоз, узнает на Патриарших прудах в Москве непосредственно из уст самого сатаны-Воланда. Ибо кому, как не Воланду, знать наизусть свое собственное произведение. Таким образом, задолго до того, как читатель вообще познакомится с Мастером и его трагической судьбой, ему уже загодя приоткрывается тайна того, кто, собственно, является настоящим автором этого произведения.

Сказанное позволяет нам ответить на вопрос, который должен рано или поздно возникнуть у каждого читателя романа Булгакова: «А зачем, собственно, сатана-Воланд, да еще со свитой, вдруг объявился в Москве, да еще в человеческом образе?» Уж конечно, не за тем, чтобы морочить голову обывателям и давать в театре дешевые представления, наскоро сработанные из примитивной магии и дешевых фокусов. Нет, сатана такой ерундой не занимается. У него есть на земле дела поважнее. Он явился для того, чтобы исполнить задачу исключительной важности: завершение романа, начатого Мастером, в котором он, как его закулисный инспиратор, чрезвычайно заинтересован. Поэтому Воланд выступает на сцене именно в тот момент, когда в процессе работы у Мастера возникают серьезные, даже, казалось бы, непреодолимые трудности. (Мастер сжигает свой неоконченный роман, а сам оказывается в клинике для душевнобольных.)

В чем же обнаруживается в самой рукописи почерк Воланда? Как это явственно следует из соответствующих глав романа Булгакова, все снова переносящих нас к известным событиям начала христианской эры, нам в них представлен образ Иисуса, совершенно лишенный всего Божественного. Как простой человек из Назарета, странствующий проповедник, может быть даже пророк, несущий в мир высокие, но чисто человеческие, моральные истины, как это делали многие учителя до и после него, – именно таким хочет представить людям Божественного Основателя христианства Воланд. Под его неусыпным нашептыванием в романе Мастера Богочеловек становится простым смертным, даже не Иисусом из Назарета, а просто Иешуа Га-Ноцри, перед лицом опасности брошенным своими учениками, но до конца остающимся верным своим жизненным принципам и готовым за них даже принять мученическую смерть. (В романе Мастера Пилат называет его «бродячим философом» (стр. 38), а после разговора с ним приходит к выводу, что он «оказался душевнобольным» (стр. 38), «бродячим юродивым» (стр. 48), а потому не заслуживает казни.) Такой человек хотя и может послужить нравственным примером для других, но никак не может воскреснуть после смерти, как тот мертвый Христос на картине Гольбейна в базельском музее, который именно по этой причине так поразил князя Мышкина в романе Достоевского «Идиот». Но именно таков и есть тайный план сатаны: представить в своем «Евангелии» Христа так, что Воскресение станет для Него невозможным.

Поэтому сатане-Воланду вовсе не требуется отрицать Иисуса Христа как историческую личность. Он даже может поспорить об этом с Берлиозом, убежденным атеистом, безнадежно подпавшим под власть большевистской пропаганды, быстро убедившей его в том, что исторического Христа вообще никогда не существовало. Так этому самонадеянному «редактору толстого художественного журнала» (стр. 11) Воланд может заявить уверенно и со знанием дела: «Имейте в виду, что Иисус существовал» (стр. 25). Более того, мы можем вполне поверить и словам Воланда о том, что он лично присутствовал при всех этих событиях. «Дело в том, – сообщает он своим собеседникам (Берлиозу и поэту Бездомному), – что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каиафой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито…» (стр. 57). Всех этих событий Воланд отнюдь не отрицает, ибо в действительности он хочет совсем иного. Ему нужно только убедить людей в невозможности Его Воскресения, без которого все христианство становится бессмысленным. А если люди поверят в это, то сатана получит реальный шанс соблазнить все человечество и со временем завладеть им. Ведь грядущий антихрист сможет однажды повторить все земные чудеса Христа и даже совершить более их, кроме одного-единственного Чуда, ради которого Христос и пришел на землю, произошедшего в Пасхальное Воскресение. Ну а если Христос не воскрес, то и конечная победа над злом, о которой говорится в конце Апокалипсиса Иоанна, невозможна. А значит, человечество обречено на погибель, оно рано или поздно должно будет окончательно и бесповоротно подчиниться силам зла. И уж конечно в таком случае всякая индивидуальная борьба со злом и противостояние ему отдельной человеческой личности являются по своей сути совершенно бессмысленными и бесперспективными, то есть уже заранее обреченными на полное поражение.