Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

Демирджян все еще в строю, в своем славном взводе, признанном лучшим самим генералом. Лихой солдат, жупел сержантов, и сам стал сержантом, боевым боссом пятерых крутых пехотинцев. Коммунистов увидеть ему так и не довелось, не встретил он за все время также ни одного вьетнамца, которому бы было дело до коммунистов или который интересовался бы его, Демирджяна, выдающимся вкладом в дело борьбы за освобождение Вьетнама от коммунистического ига. В ходе боевых операций Демирджян стреляет в коммунистических голубей и куриц, глазеет на желтые языки пламени и не имеет ничего против американской армии. «Дожечь бы весь этот долбаный Вьетнам да продолжить в Америке», — говорит он своим подчиненным. Половина срока у него уже за плечами.

Джоан Дидион прослышала об описанном здесь убийстве, когда работала над романом. Ее заинтересовали скорее атмосфера и обстановка происшествия, нежели сам слугой. Пренебрегая прелестями местной природы, она окунулась в скуку и страхи, досаду и беспокойство, висящие в воздухе долины, как бы навеваемые ветрами Санта-Аны — словом, в ту атмосферу, которая позже придала ее роману «Играй по правилам» больший вес, нежели описываемые в нем события. Джоан Дидион не считает себя журналисткой, но изданный в 1968 году сборник ее статей «И побрели в Вифлеем» позволяет считать ее ярким представителем новой журналистики. Сама Дидион считает себя слишком робкой для деятельности репортера, но фотографы, которым довелось с ней работать, рассказывают, что эта ее «робость» иной раз вгоняла интервьюируемых в пот и в краску и заставляла их выбалтывать самые невероятные вещи — лишь бы только заполнить гнетущий вакуум общения.

Т.В.

Спящие сном золотым

Легенду о любви и смерти на земле златой начнем с описания окрестностей. Долина Сан-Бернардино прилепилась к одноименному шоссе всего в часе езды от Лос-Анджелеса, но все здесь не так, как в прибрежной Калифорнии с ее мягкими субтропическими пассатами. Здесь Калифорния грубая, жесткая, она ощущает дыхание пустыни Мохаве, ее овевают воющие ветры Санта-Аны, со скоростью в сотню миль в час врезающиеся в эвкалиптовые ветрозащитные полосы. Особенно в октябре, когда даже дышать трудно, когда периодически вспыхивают холмы. Сезон самоубийств, разводов и давящего страха, приносимого жаркими ветрами из-за высоких гор.

Когда-то в этот неуютный край пришли мормоны, но вскоре покинули его, успев вырастить первые померанцы. После мормонов появились люди, которых эти яркие фрукты примирили с сухим воздухом. Новые пришельцы принесли со Среднего Запада свою манеру строить дома, свои кулинарные пристрастия, свои обычаи и верования и постарались привить их в новом месте. Привой дал результаты разные, порою неожиданные. В этой Калифорнии можно за всю жизнь не попробовать артишока, не встретить ни католика, ни иудея. В этой Калифорнии услышать молитву по телефону легче, чем вызвать пожарную команду, но книгу купить — проблема. Вера в буквальное толкования Сотворения Мира здесь как-то сама собой переродилась в веру в автоматическую буквальность Двойной Страховой Премии. Девицы здесь сплошь в высоких начесах, в «Каприс» и в мечтах о длинном свадебном платье, о крошке Кимберли-Шерри-Дебби — с последующими разводом в Тихуане и возвращением в школу парикмахеров. «Экие мы были дурные сосунки», — констатируют они без особенных эмоций и с уверенной надеждой взирают в будущее. Будущее в солнечной стране всегда светлое и заманчивое, потому что прошлого никто не помнит. Дует жаркий ветер, сдувает прошедшие годы, вздувает статистику разводов — цифры вдвое выше средних по стране. Каждый тридцать восьмой среднестатистический житель обитает в автоприцепе. Этот край — последняя пристань для всех «обиженных-оскорбленных», для сбежавших от холода и от прошлого. Они надеются найти здесь иную жизнь. И ищут там же, где искали в иных местах: на экранах кинотеатров и на страницах газет. И Люсиль Мари Максвелл Миллер — таблоидный монумент этой новой жизни.

Представьте себе Баньян-стрит. На этой улице все и случилось. Если ехать к западу от Сан-Бернардино, от Футхилл-бульвара, по 66-му шоссе, мимо маневровой-сортировочной на Санта-Фе — там вас поджидает мотель «Прикорни!». При нем лозунг «Ваш вампум[141]— наш вигвам! Ночевка в настоящем индейском жилище!», за которым рядком выстроились девятнадцать оштукатуренных сараев. Мимо «Фонтана-Драг-Сити» и церкви Назаретской, станции техобслуживания «Гоу-гоу», мимо «Кайзерстил» через Кукамонгу, к ресторан-бару и кофейной «Капу-Кай», на углу 66-й и Карнелиан-авеню. Далее по Карнелиан-авеню от «Капу-Кай» (что означает «Озера Недоступные») ветер грубо треплет флаги и плакаты: «Ранчо 0,5 акра! Снек-бар! Травертиновый вход! 95 долларов и ниже!» Сумасшедшая суматоха, шелуха Новой Калифорнии. Еще дальше, однако, Карнелиан-авеню выглядит скромнее, толпа транспарантов редеет, рассеивается и исчезает, дома теряют яркую раскраску, вдоль дороги торчат блеклые бунгало, хозяева которых лелеют лозу виноградную да дюжину тощих куриц. Дорога карабкается в гору, бунгало остаются в долине. Карнелиан-авеню добирается наконец до окаймленной зарослями эвкалиптов и лимонов Баньян-стрит.

Как и многое иное в этом краю, Баньян-стрит отдает чем-то таинственным, неестественным. Чахлые лимоны поникли, склонившись к служащей в качестве подпоры трех-четырехфутовой стенке, подставляя макушки взглядам редких проезжающих. В опавшей коре эвкалиптов, сухой и пыльной, прохожему чудятся змеи. Естественные россыпи камня кажутся грудами обломков развалившего замка привидений. Кое-где валяются пустые банки от использованных дымовых шашек — следы войны с вредителями листвы; торчит толстое брюхо аккуратно закрытой цистерны. С одной стороны Баньян-стрит растянулась долина, с другой, сразу за лимонами, на десять тысяч футов вздымается необъятный скальный массив. Ночью здесь темень, если нет луны, и тишь, если не воет ветер в эвкалиптах и не лают собаки. Где-то, должно быть, спряталась конура или же эти собаки — койоты.

Вот по этой самой Баньян-стрит ночью 7 октября 1964 года Люсиль Миллер и направлялась домой из круглосуточного «Мэйфер-маркета». Луна спряталась, но ветер не утих. Отметим, что пакетов с молоком в руках у Люсиль не было, в ноль часов тридцать минут вспыхнул ее «фольксваген». На протяжении часа с четвертью Люсиль Миллер беспорядочно металась по Баньян-стрит, звала на помощь, но никто по улице не проезжал, никто на ее призывы не откликнулся. В три часа ночи, когда машина полностью выгорела и копы дорожного патруля домучивали протокол происшествия, Люсиль Миллер все еще всхлипывала и утирала слезы, потому что в сгоревшем автомобиле оставался ее спавший муж.

— Что я скажу детям, ведь там ничего не осталось, даже нечего в гроб положить… — бормотала бедняжка подруге, специально вызванной, чтобы ее утешить.

Но что-то все же осталось, и через неделю на постаменте в часовне Дрейперовского кладбища все оставшееся лежало в закрытом бронзовом гробу, усыпанном розовыми гвоздиками. Около двухсот присутствующих внимали преподобному Роберту Э. Дентону из церкви Адвентистов Седьмого дня Онтарио, сетовавшему на «неистовство, на нас напавшее». Покойному Гордону Миллеру он пообещал, что не будет для него более «ни смерти, ни сердечных приступов, ни отсутствия взаимопонимания». Преподобный Энсел Бристол отметил «специфический» характер скорби присутствующих. Преподобный Фред Йенсен поинтересовался, «что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет». Моросил легкий дождик, настоящее благословение в сухой сезон, женский голос прочувствованно выводил «Благословен во Иисусе». Для вдовы все записывали на пленку, она отсутствовала по уважительной причине: содержалась в заключении в тюрьме графства Сан-Бернардино по обвинению в убийстве при отягчающих обстоятельствах.