Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

— Я сейчас же отправлюсь к твоему прелестному пастору и расскажу ему о тебе такое, что ты больше к церкви близко не подойдешь… Послушай, мальчик мой, твоя репутация рухнет, а без нее тебе грош цена.

А вот и не заставивший себя долго ждать ответ:

— Я загляну к шерифу Бланду, и ты пожалеешь, что узнала мое имя.

Не правда ли, весьма любопытный диалог жены дантиста и преуспевающего адвоката, образцовых адвентистов Седьмого дня?

— Да я им верчу, как хочу, — заявила Люсиль Миллер через несколько дней после этого Эрвину Спренглу, риверсайдскому подрядчику, деловому партнеру Хэйтона и доброму знакомому их обоих. Уж действительно он был добрым или нет, но чтобы записать то, что говорила тогда Люсиль, этот человек специально нацепил на шнур своего телефона катушку индуктивности. — И нет у него против меня ничего. Ничего конкретного, я имею в виду.

В том же разговоре, записанном Спренглом, Люсиль упомянула запись, которую она сама сделала однажды тайком в автомобиле Хэйтона. Вот как происходила их беседа с бдительным подрядчиком.

— «Артвелл, — сказала я ему, — ты пользуешься мной как вещью». Он пососал большой палец и ответил: «Я люблю тебя. Люблю не со вчерашнего дня, ты знаешь. Я бы женился на тебе, если бы мог. Я не люблю Илэн». Хотел бы он эту пленку послушать, как ты думаешь?

— М-да-а, — тягуче соглашается Спренгл. — Похоже, это и правда против него.

— Еще как против, — торжествует Люсиль Миллер.

Затем Спренгл интересуется, где Корк Миллер.

— Повел детей в церковь.

— А ты, выходит, дома осталась?

— Как видишь.

— Да ты шалунья! И не стыдно?

И все это «во имя любви»! Обратите внимание: какое магическое слово! Люсиль Миллер было очень важно, когда Артвелл Хэйтон говорил, что «любит» ее и не «любит» Илэн. Сам Хэйтон в суде отрицал, что вообще произносил это слово, настаивая, что просто шептал Люсиль на ухо разные ничего не значащие нежные пустяки (защита намекала, что мало ли в какие еще уши шептал он те же самые пустяки), но не помнит, чтобы употребил хоть раз этот термин — припечатывающий, сковывающий, закрепляющий. Однажды летним вечером Люсиль Миллер и Сэнди Слэгл проследовали с Артвеллом Хэйтоном на пляж в Ньюпорт-Бич, к его новому катеру. На борту остались Хэйтон и девушка, с которой, как допрашиваемый показал на суде, он пил горячий шоколад и смотрел передачи по телевизору.

— Я это сама устроила, — поведала Люсиль Миллер Спренглу, — чтобы не натворить каких-нибудь глупостей.

День 11 января в Южной Калифорнии выдался теплым и солнечным. В дымке тихоокеанского горизонта видна Каталина; воздух пропитывает аромат цветущих деревьев; сложный, блеклый, холодный Восток далеко-далеко; прошлое — еще дальше. В Голливуде какая-то женщина ночует на капоте своего автомобиля, чтобы помешать судебным исполнителям конфисковать его за долги. Семидесятилетний пенсионер на первой скорости проводит свой «универсал» мимо трех игорных салонов в Гарденс и разряжает в их витрины магазины трех своих пистолетов и винтовки двенадцатого калибра, ранив двадцать девять человек. «Многие девицы идут на панель, чтобы добыть деньги и спустить их в карты», — объясняет он в записке. Миссис Ник Адамс в «Ле-кран шоу» сообщает, что «не удивлена планами мужа подать на развод», а дальше к северу шестнадцатилетний подросток прыгает в воду с моста Голден Гейт, но остается в живых.

В суде округа Сан-Бернардино в этот день начался процесс Люсиль Миллер. Жаждущих попасть в зал оказалось так много, что толпа снесла двери суда. После этого первым сорока трем зрителям выдали идентификационные карточки. Очередь начала расти с шести утра, а девицы из колледжа ночевали у входа, хрустя крекерами и бескалорийными галетами.

Но суд до самого вечера занимался подбором присяжных, и не только в первый день. Процесс приобрел сенсационный характер еще раньше. Он начался в первых числах декабря и был тут же прерван, так как в день его открытия санбернардинская «Сан-Телеграм» опубликовала скандальный репортаж, процитировав помощника прокурора Дона Тернера, который якобы сказал: «Мы расследуем обстоятельства смерти миссис Хэйтон». Правда, в статье не сообщалось о подозрительных обстоятельствах — барбитуратах, обнаруженных в крови покойной, о беспорядке в ее спальне и о том, как странно женщина выглядела, когда ее обнаружили мертвой. Однако все это имело место, так почему же шериф не заинтересовался этим делом? «Кто-то не хотел раскачивать лодку, — комментировал позже Тернер. — Влиятельная публика замешана».

Процесс прекратили. Почти одновременно Артвелл Хэйтон устроил в своем офисе пресс-конференцию. В 11 утра в воскресенье там собрались репортеры, телеоператоры, сверкали фотовспышки.

— Как вы, без сомнения, знаете, господа, — начал мистер Хэйтон, подпустив в тон иронического благодушия, — случается иной раз, что пациентки влюбляются в докторов, а клиентки — в адвокатов. Но это вовсе не означает, что врачи или адвокаты отвечают им взаимностью.

— Вы отрицаете, что имели связь с миссис Миллер?

— Я заявляю, что не имел никаких романов с кем бы то ни было.

И он упрямо придерживался этой позиции в течение последующих утомительных недель.

Толпа, жужжавшая под пыльными пальмами перед подъездом суда, стянулась посмотреть на Хэйтона, а заодно и кинуть взгляд на Люсиль, на пороге своего тридцатипятилетия выглядевшую весьма привлекательно, побледневшую в отсутствии солнца. Черты лица ее заострились, в характере появилась мелочная педантичность. Несмотря на советы адвоката, Люсиль появлялась в зале суда с высокой копной опрысканных лаком волос. «Лучше бы они покаянными прядями свисали на плечи, так поди ж ты, уговори ее… — вздыхал ее защитник — Эдвард П. Фоли, низенький ирландский католик, раз-другой уронивший слезу в ходе процесса. — Она чрезвычайной честности женщина, но что касается наружности, эта честность работает против нее».

В отношении наружности Люсиль Миллер наблюдались изменения. В зале суда она появилась в свободном одеянии, так как медицинское освидетельствование 18 декабря показало, что подсудимая на четвертом месяце беременности. Это заставило суд проявить еще большую тщательность в подборе присяжных. Ведь Тернер требовал смертной казни. «Весьма прискорбно, но это так», — говорил он каждому присяжному, имея в виду беременность. Наконец состав жюри присяжных определился: семь женщин, младшей сорок один год, все из того слоя общества, от которого так стремилась оторваться Люсиль Миллер: домохозяйки, швея, заведующая продуктовым складом, клерк-регистратор.

Грех гордыни усугублял то, за что она села на скамью подсудимых, еще больше, чем супружеская измена. И для защиты, и для обвинения Люсиль Миллер была заблудшей душою, женщиной, которая возжелала слишком многого. Но обвинение видело в ней не просто женщину, которая хотела иметь новый дом, заводить новых друзей и постоянно принимать гостей, транжиру, которая безрассудно наговаривала по телефону на сумму 1152 доллара за десять месяцев, но женщину, способную убить мужа ради 80-тысячной страховки, вдобавок представив смерть его результатом несчастного случая, чтобы получить дополнительные 40 тысяч. Тернер видел в Люсиль женщину, которая не просто желала получить свободу и полагающуюся ей компенсацию (защита признала, что это она могла получить, если бы не отказалась от развода), а преступницу, пожелавшую заграбастать всё, манипулировавшую людьми, использовавшую их в своих корыстных целях.