После нас - хоть потом - Евгений Лукин

— Чего тебе?

— Расскажи, что с ним сделали-то!..

— Что-что, — недовольно сказал Кудыка. — В жертву принесли, вот что! Бросили в бадью — и к навьим душам, в преисподнюю.

Повернулся и двинулся дальше. Не то чтобы он презирал или там боялся погорельцев, как многие в слободе, — просто солнышко вот-вот должно было погрузиться в Теплынь-озеро, а добираться до дому в темноте не хотелось.

— Берендей, а, берендей!..

— Ну, чего?..

— А я ведь про него кое-что знаю.

— Про кого?

— Ну, про этого… которого в жертву…

— Да ну? — Кудыка подступил поближе. — Расскажи!..

Чумазая погорелица засмеялась, дразня белыми зубами. Вроде даже и не баба. Девка еще…

— А замуж возьмешь?

— Да иди ты к ляду! — обиделся древорез.

— Ну тогда идольца резного подари.

Кудыка тут же отшагнул назад.

— Ишь ты! Идольца ей… А вот не дам я тебе идольца! Вы их, говорят, в кострах жжете…

— Тогда не расскажу!

Кудыка покряхтел, раздираемый надвое любопытством и боязнью. С одной стороны, он готов был понять погорельцев: землянки — ветхие, топить нечем, тут, пожалуй, все, что хочешь, в костерок подкинешь… Но ведь не берендейку же! Во-первых, грех, а во-вторых, ты ее резал, старался — и на тебе! В огонь!..

— Поклянись, что не сожжешь!

— Отоймись рука и нога, коли сожгу! До завтра дотерплю, а там пойду в слободку — на хворост выменяю!..

Кудыка поколебался еще немного — и полез за пазуху.

— Ну? — сказал он, отдав берендейку.

Погорелица ухватила древореза за рукав и, подавшись губами к уху, зашептала жарко:

— Его один уж раз туда бросали…

— Кого? — Кудыка ошалело отстранился.

— Да этого… О ком говорю… Только в другом капище, у сволочан… Он там, сказывают, большого идола у волхвов на дрова скрал… Не то Перуна, не то Велеса… Ну, поймали, кинули в бадью да и вниз… Как сейчас…

Кудыку прошиб озноб.

— А вдруг это не он был?

— Он-он! Я его хорошо запомнила… Да и как не запомнишь — такая страсть!..

— Да ты погоди, погоди… — забормотал Кудыка, отдирая грязные пальцы от рукава шубейки. — А как же он из-под земли-то потом выбрался?

— Ну вот выбрался, значит… Ей-ей, не вру… А только зря ты, берендей, в жены меня брать не хочешь… Возьми, а?..

Еле отвязавшись от назойливой погорелицы, Кудыка заторопился в слободку. Был он сильно раздосадован и бранил себя на все корки. Который уже раз подводило Кудыку его неистребимое любопытство. Взял вот и отдал берендейку неизвестно за что. Ишь! В жены ее возьми, чумазую!.. Верно говорят, бабий ум — что коромысло: и косо, и криво, и на два конца… Надо же что придумала: из преисподней вылез! Хотя курносый храбр Нахалко тоже вон в кружале говорил, что вылезают… черные, с кочергами…

Пали быстрые сумерки. Уже подходя к дому, Кудыка заподозрил еще кое-что неладное и снова полез за пазуху. Так и есть! Второго идольца тоже как не бывало. Ну, погорелица!.. Одну, значит, берендейку выпросила, другую — стащила… Плюнул, Кудыка, выругался. Правильно им сегодня землянки разорили, забродыгам!..

* * *

Старый дед Пихто Твердятич не спал, ждал возвращения внука. Выслушав рассказ Кудыки, сказал: «Вона как…» — и угрюмо задумался.

— Дед, — затосковав, позвал Кудыка. — А вот, скажем, помер берендей… Покинул Явь, стало быть… Чистые души идут в Правь, к солнышку. Нечистые — в Навь, под землю… Это я понимаю. А вот те, кого волхвы заживо в бадейке в дыру эту опущают… С ними как?

— Да так же… — недовольно отвечал ему дед. — Пока дна достигнет, со страху помрет…

Кудыка вспомнил глухой негромкий удар, пришедший из черной глубины колодца, и содрогнулся.

— А потом куда?

— Как «куда»?.. — Дед заморгал. — Так в преисподней и остаются. Куда ж еще?..

Кудыка аж скривился, представив.

— И что они там?

— Что-что!.. — сварливо отозвался дед. — Мы туда берендейки опущаем… А они их, значит, солнышку относят, трудятся…

— Так они же нечистые! Души-то!..

— Ну, ясное дело, нечистые, — сердито сказал дед. — Будут тебе чистые души такую тяжесть таскать!..

Ужинали молча. Поднявшись к себе в горенку, Кудыка долго маялся, топтал тропу из угла в угол и все поглядывал на дубовый винтовой жом. Наконец не выдержал, соблазнился. Вынул собранный снарядец, намотал ремень на валик до отказа и, установив позвонок, пустил колебало. «Трык-трык… — заскрипело и застучало в горнице. — Трык-трык…» Может, оно и грех, а все веселее…

Во сне виделось Кудыке черное жерло колодца и пьянчужка, с шальной улыбкой влекущий куда-то преогромную охапку резных берендеек. «Ты того… поосторожнее… — забеспокоился во сне Кудыка. — Резьбу спортишь… Солнышку, чай, несешь!..» «Катали мы ваше солнце!» — с безобразной ухмылкой ответил ему пьянчужка и ссыпал дробно загрохотавшую охапку на каменный замшелый пол преисподней. Откуда-то взялась чумазая белозубая погорелица тоже с идольцами (один — выпрошенный, другой — украденный), и стали эти двое охально и бесстыдно разводить костер из берендеек. Тут из стены вышел рябой волхв, сдвинул брови, грянул посохом, искры из камня выбил. «Видел? — вопросил он Кудыку, грозно кивнув на пьянчужку с погорелицей. — Стало быть, тоже грешен. А ну жертвуй еще одну берендейку!..»

Сильно озадаченный сновидением, Кудыка проснулся и обнаружил, что слюда в косящатом оконце давно уже тлеет розовым. Уставился на исправно поскрипывающий снарядец. Ремень размотался едва наполовину. По всему выходило, что эта ночь была, по меньшей мере, вдвое короче обычной и втрое короче предыдущей. Вот и горница еще не выстыла, как следует… Придерживая у горла зипун, Кудыка вылетел в верхние сени, приотворил махонькую ставенку сквозного, не забранного слюдой оконца. Щеки и лоб ошпарило морозом. Над синеватой зубчаткой далеких Кудыкиных гор в розовой дымке возносилось в небо светлое и тресветлое наше солнышко. Несколько мгновений древорез вглядывался напряженно, не проползет ли по алому лику темное пятно. Нет, не проползло… Сброшенный в преисподнюю пьянчужка оказался прав. Нечетное вставало солнышко. Счастливое…

* * *

Утречко, понятно, выдалось славное. Помолясь да позавтракав, Кудыка взялся за работу. Вырезал пяток берендеек, не больше, когда стукнуло кольцо на воротах и звонким лаем залились во дворе кобели. Пришел зажиточный сволочанин из заречного села Нижние Верхи, принес заказ — дюжину чурок. Обычно селяне к древорезам не обращались и обтяпывали идольцев сами. Работа, конечно, была грубая, одно слово, топорная, ну да сойдет для мужика. Не боярин, чай… А этот вот решил щегольнуть. На вопрос Кудыки, не проще ли самому топориком помахать, мужик ответил, что дал-де зарок пожертвовать десяток идольцев, причем настоящих, не самодельных… Не иначе, украл что-нибудь при ясном солнышке, а теперь вот задабривает… Цены он, во всяком случае, знал: пять берендеек — заказчику, шестую — древорезу, а щепу и стружки — пополам.