Романески - Ален Роб-Грийе

указание к принятию репрессивных мер легко преодолели вроде бы непреодолимую преграду, каковой является Берлинская стена.

С конца 1960-х годов в течение целого десятилетия, то есть в то самое время, когда — по другую сторону Атлантики — студентки NYU, то есть Нью-Йоркского университета, и студентки UCLA, то есть Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (не произносите как УКЛА) причесывались и одевались, да и вели себя так, чтобы казаться как можно более безобразными, уродливыми, отвратительными, если не сказать хуже, я знавал в Париже многих очаровательных старлеток (некоторые из них сделали впоследствии неплохую карьеру), казалось, наподобие своих американских сверстниц, глубоко страдавших от блеска своей молодости и красоты. Судя по их частым душевным излияниям и признаниям, они прямо-таки мечтали стать дурнушками, мало того, они мечтали обезобразить себя или чтобы их кто-нибудь изуродовал. В их глазах подобное деяние представлялось не только неким наказанием, коему следовало подвергнуть всех представителей мужского пола (с их взглядами, нежными улыбками, легкими заигрываниями), но еще и необходимейшим средством для развития их собственных только-только зарождающихся индивидуальностей, которым излишняя красота, прелесть и изящество лишь вредили, ибо затмевали их.

Само собой разумеется, я сам никогда не был хорошенькой девушкой, и потому я не могу до конца постичь, сколь глубокую душевную рану подобное обстоятельство может нанести человеку, и понять, какие трудности и помехи это может создать для него (нее) в нашем обществе. Однако же, как мне кажется, если уж вы выбрали профессию актрисы, то было бы непорядочно и бесчестно отрицать, что красивая внешность, изящество и изысканность, столь редкостные в полутемных зальчиках театриков, могут стать для вас очень сильным козырем хотя бы в самом начале вашего пути; если же вы обладаете кроме того и другими достоинствами, менее заметными с первого взгляда, более «глубинными» (?), то вам вскоре представится возможность продемонстрировать и заставить признать и их, но только в том случае, если вы пойдете этим «окольным путем» и прибегнете к уловкам и уверткам, используя ваши чары.

И наконец, я плохо понимаю, как можно обвинять меня в том, что я отказываю молодым женщинам в привилегии блистать красотой или самоутверждаться в каких-либо иных областях и совершенно иными способами. В частности, героиня моего самого известного, самого читаемого во всем мире романа, героиня «Ревности», может свидетельствовать об обратном. И я надеюсь, все будут вынуждены признать, что у меня отсутствует всякий «сексизм» в отношении литературы: когда я захотел объединить в издательстве «Минюи» под крайне неопределенным, но оказавшимся столь удачным названием Нового Романа писателей, чье творчество казалось мне наиболее мощным и новаторским в середине нашего века, я тотчас же написал во главе списка (даже если это и было против их воли) фамилии Саррот и Дюрас рядом с фамилиями Пенже и Симона. Очень немногие литературные течения до сего дня могут похвастаться таким равноправием представителей разных полов.

Но вернемся к Гамильтону, к застенчивому, робкому и милому Гамильтону, ставшему всем на удивление мировой знаменитостью и предметом особой ненависти на диво активных и по-боевому настроенных жительниц Берлина. Как, каким образом его претенциозные, хрупкие, словно воздушные, невесомые, бестелесные, бескровные и безжизненные девушки, в стиле еще невозникшего «ретро» с их большими вуалями, развевающимися в подернутом то ли дымкой, то ли туманом воздухе, с их просвечивающими, прозрачными шляпками-капорами, защищающими их нежную, пастельного оттенка кожу от лучей неяркого и нежаркого солнца, каким образом эти бесплотные девушки-эльфы могли привести в такую отчаянную ярость батальоны и батальоны дам-карательниц?

Что касается меня, то я был очарован и буквально пленен этим юношей, когда он явился с макетом своего альбома под мышкой ко мне, в крохотный кабинетик, который я занимал в течение добрых двух десятилетий на улице Бернар-Палисси, где я бывал сначала по два дня в неделю, а потом уже гораздо более нерегулярно, наскоками и набегами, тот самый кабинет, что примыкает непосредственно к столь же крохотному и строгому кабинету Жерома Линдона, хотя тот и является директором издательства. Рассказывают, что до того, как мы обосновались в этом здании, оно исправно исполняло функции борделя (Мартен дю Гар, живший на улице Драгон, пишет о нем в своих мемуарах), — предопределенная мне самой судьбой клетушка служила местом, где скрывался соглядатай…

Дэвид Г., сам по профессии и убеждению, так сказать, соглядатай, казался братом-близнецом своих полупрозрачных героинь: он был таким же светлым-светлым блондином, как и они, отличался в поведении воистину нордической сдержанностью и благородством, даже изысканностью, он был точно так же не то что молчалив, а прямо-таки нем и передвигался практически бесшумно, так что возникало ощущение, будто он и не делает вообще никаких движений, а скользит по воздуху, словно призрак… Я тотчас принял решение сделать юношу вместе с его гаремом безгрешных, неземных, словно пришедших из сновидений и грез юных девушек, почти девочек-подростков, одним из персонажей, что будут скользить, словно тени, над развалинами храмов, над темницами и домами терпимости того самого города-призрака, чью «Топографию» я тогда как раз создавал.

Теперь, по прошествии времени и глядя со стороны, надо все же признать его несомненный талант, правда, немного застенчивый и робкий в том, что касается эстетики, красоты и гармоничности, — талант, заключающийся в исключительной по силе и мощи способности к идентификации человека, к распознанию и определению его глубинной сущности. Надо воздать должное этому таланту, представляющему несомненный интерес не только с точки зрения социологии, но и в общечеловеческом плане, ибо, если бы дело обстояло иначе, его произведения не были бы растиражированы в миллионах экземпляров на книгах, афишах или почтовых открытках от Берлина до Вальпараисо и Ушуаи, от Осаки до Мельбурна, от Парижа до Ландерно.

Как говорят, основной «клиентурой», то есть основными покупателями и потребителями «продукции», Дэвида Гамильтона являются представительницы женского пола, что только усугубляет, усложняет и ухудшает его и без того сложное положение оказывающего столь пагубное, развращающее влияние агента, находящегося на службе у международной фаллократии, то есть у сообщества мужчин, считающих женщин существами низшего порядка и стремящихся утвердить в мире свое господство; но одновременно данное обстоятельство позволяет его нежным, стерильным, лишенным запаха произведениям служить хорошей рекламой для кремов против морщин, смягчающих кожу лосьонов и вагинальных тампонов «для критических дней».

Разумеется, я, когда писал тексты, должные быть напечатанными параллельно с творениями молодого фотографа, поступал лукаво и коварно, к его великому молчаливому изумлению, потому что проинтерпретировал сами фотографии по-своему и буквально «притянул их за уши» к садо-эротизму, безумию и кошмарам. Такое искажение первоначального замысла автора, такое злоупотребление его доверием с моей стороны,