Брачные узы - Давид Фогель

— Впрочем, если ты ограничишься меньшим, двумя шиллингами, к примеру, или двумя с полтиной, то я охотно ссужу тебе! Я собираюсь выпить кофе, и у меня как раз столько останется после того, как я расплачусь за него.

Гордвайль машинально взял протянутые деньги и опустил их в карман пальто. У него возникла вдруг непреодолимая потребность делиться с кем-нибудь, выплеснуть все, что скопилось на сердце. И он начал говорить, обращаясь к Перчику и не переставая при этом испытывать отвращение и к самому себе, и к этому человеку, который всегда был ему неприятен, каждое движение которого вечно раздражало его. Это был, пожалуй, единственный человек, к которому Гордвайль относился беспричинно враждебно с первой же минуты знакомства с ним. И именно ему Гордвайль рассказывал теперь с лихорадочной торопливостью, как будто боясь не успеть выложить все, что скопилось у него на сердце, — да, именно этому человеку он рассказывал о разных вещах из своего детства, то, чего не рассказывал до того ни единой живой душе, и все время, пока он говорил, чувство отвращения не покидало его. Но никакая сила не могла остановить Гордвайля. Перчик пожирал его глазами, жадно внимая каждому слову, почти как судебный следователь, долго бившийся над заключенным, стараясь заставить того признаться, и вдруг услышавший признание, сделанное по собственной воле, без всякого принуждения со стороны. Гордвайль уже давно возбуждал его любопытство, но был подобен дому с затворенными ставнями, теперь же настал его час! Он запечатлевал в своей памяти каждое услышанное слово, стараясь не упустить ни единой подробности. Место в памяти для всего услышанного уже давно было заготовлено у него. И хотя поначалу он собирался провести здесь самое большее четверть часа, теперь сидел на своем стуле словно приклеенный, даже и не помышляя о том, чтобы встать и уйти. Он даже заказал еще по кружке пива себе и Гордвайлю («случайно нашлось еще немного денег в другом кармане»). Но старался не прерывать Гордвайля ни единым вопросом из опасения, что тот остановится. Любопытство его вовсе не ускользнуло от внимания Гордвайля, к тому же ему было известно, что Перчик способен воспользоваться каждым его словом в своих целях, для своего «литературного творчества», затрагивавшего только внешнюю сторону явлений, — исказив при этом все, что только можно исказить, и ничего не поняв, — но сейчас это было Гордвайлю безразлично.

Оба они не заметили, как пролетело время, и они остались последними посетителями в кафе. Официант подошел получить с них деньги: пора было идти.

— Могу тебя проводить! — вызвался Гордвайль, когда они вышли на улицу. — Я совсем не спешу домой, и мне хочется немного пройтись.

Он чувствовал себя теперь как-то связанным с этим Перчиком, сделавшимся чем-то вроде наперсника для него. Более того, в этот миг он казался Гордвайлю не таким уж подлецом, словно тот поднялся на ступеньку вверх и встал на один уровень с ним самим, только потому, что посвящен был в некие интимные подробности его, Гордвайля, жизни. Часы на Шоттенрингплац показывали двадцать минут третьего. Было не холодно. Даже несколько прохожих встретились им на освещенной и пустой улице, казавшейся сейчас шире, чем днем. Шаги обоих гулко отзывались по Верингерштрассе, заставляя одиноких проституток показываться из сонных переулков. Гордвайль дошел с Перчиком до ворот его дома, простоял с ним там еще с полчаса, не переставая говорить, пока Перчик не попрощался с ним наконец и не позвонил привратнику. Теперь уже была половина четвертого. Гордвайль чувствовал себя совершенно опустошенным, во рту стоял мерзкий привкус, как наутро после пьяного застолья.

Он отошел на несколько шагов от дома Перчика и остановился, чтобы решить, куда идти. До утра оставалось еще много времени. Утром же, когда Tea уйдет на работу, он пойдет к себе и заляжет спать. «А почему бы ему не отправиться домой прямо сейчас?» — обозначился перед ним непростой вопрос. Что он, должен шляться по улицам всю ночь, как бродяга, только потому, что у Теи полно престранных капризов? Хотя, по правде говоря, спать ему совсем не хочется… Даже окажись он сейчас на собственном диване, он бы не смог заснуть — и тем не менее! Отлично, сейчас он пойдет домой, поднимется наверх, и будь что будет! Но в глубине души Гордвайль знал, что не станет этого делать.

Как бы то ни было, он тронулся с места. Шел неспешно, как человек, вышедший на прогулку и получающий от этого удовольствие. Отвращение, вызванное его откровениями с Перчиком, не покидало его ни на минуту: он чувствовал себя запачканным. Он был сейчас в Веринге, неподалеку от дома родителей Теи. Ему вспомнилась другая ночь, года полтора назад, тогда он тоже оказался в этом районе, и сердце его защемило, он ощутил острую боль безвозвратной утраты. Как много изменилось с тех пор! Той ночью вся предстоящая череда дней и ночей казалась наполненной каким-то особым сиянием. И уж конечно, среди них не было места ночи, подобной этой. Прошло только полтора года, но этого времени хватило, чтобы он превратился в развалину. Только сейчас Гордвайль с ужасающей ясностью осознал, до какой степени разрушила его совместная жизнь с Теей. Совершенно раздавлен, не человек, а развалина, даже будущее которого вряд ли таит в себе новые взлеты и подъемы.

В этот момент он поравнялся со скамьей возле здания Оперы и опустился на нее, потому что на него навалилась вдруг смертельная усталость, итог всех его усталостей, накопившихся за эти полтора года. А самое ужасное, продолжал он развивать свою мысль, что выхода нет. Он попал в замкнутый круг: вместе с Теей существовать невозможно, а без нее — тем паче… Он вздрогнул от холода, поднялся со скамьи и пошел дальше. Вынул часы: с момента расставания с Перчиком прошло не более двадцати минут. До девяти утра еще целая вечность — чем ему занять себя до этого времени? Сердце его сдавили вдруг безграничное отчаяние и сильный страх перед долгой этой ночью, он ускорил шаг, почти побежал, словно так мог быстрее поспеть к цели, к утру, когда ночь наконец подойдет к концу. У Дома престарелых он остановился купить сигарет в киоске, торговавшем горячими сосисками. Новая продавщица с тяжелыми чертами загорелого лица пробудилась от мимолетного сна и дважды пересчитала сигареты. Мимоходом Гордвайль отметил кривой красный шрам на ее щеке, от левого уха до мясистого рта. Какое-то внутреннее томление, похожее на голод, навело его на мысль съесть пару сосисок. Перекусив, он продолжил путь. Оказавшись второй раз на Шоттенторе, он свернул к набережной и пошел вдоль нее. Подумал было, что можно спуститься к причалу и поискать место для сна под одним из мостов, но тут же оставил эту мысль. Возле воды легко подхватить простуду. Теперь он шел медленно, всем телом подавшись вперед, усталость одолевала его, и любая постель представлялась величайшим счастьем в мире. Эх, растянуться бы на чем-нибудь и отдохнуть! А что, хоть вот здесь, на тротуаре, очень даже просто! Он шатался, как пьяный или как человек, только что вставший на ноги после тяжелой болезни. И больше не думал о причинах, вынудивших его к этому ночному шатанию по улицам, — он знал только, что ему положено идти и идти вперед, несмотря на огромную усталость. «Жаль, что не захватил с собой трость…» — мелькнуло у него минутное сожаление, и он сразу понял всю его смехотворность. «Вечный жид — ни минуты покоя…» Театры, кино и тому подобное, думал он, ведь можно было бы отвести их на ночь под ночлег для бездомных. По ночам они стоят пустые и не приносят никакой пользы. Там можно было бы улечься прямо на полу! Многие были бы рады такой возможности! Великая несправедливость в том, что тысячи людей вынуждены бродить по городу ночи напролет, в то время как эти здания пустуют!