Брачные узы - Давид Фогель

Тело его, словно придавленное огромным грузом, тянуло вниз, на землю, голова, как свинцовая, опустилась на грудь — так вышел он на Пратерштрассе. Завтра он, подумал Гордвайль с первобытной радостью, если не достанет денег, пойдет в приют для бездомных. Там, по крайней мере, будет кровать. Как-то ему говорили, что там совсем не плохо. Эта надежда на завтра придала ему сил, и шаги его непроизвольно ускорились.

Поравнявшись с памятником Тегетхофу, он по привычке автоматически повернул налево, перешел улицу Гейне и очень быстро очутился на Кляйнештадтгутгассе. Улица была пуста и еле освещена. Она показалась Гордвайлю совершенно чужой, как будто он увидел ее первый раз в жизни. Ряды окон с обеих сторон в темноте казались устрашающими. Невозможно подумать, что за слепыми этими окнами все еще слабо теплится жизнь. Это улица, которая умерла. И тут вдруг раздался заунывный вопль невидимой кошки, от которого дрожь пробежала по телу Гордвайля. Кошка умолкла, но спустя миг снова издала душераздирающий вопль, резко прозвучавший в безмолвии пустой улицы. Остановившись возле своего дома, посреди мостовой, он задрал голову вверх, глядя на окна третьего этажа. Вот эти, посредине, были его, те же, крайние слева, принадлежали комнате старухи. Сейчас Tea сладко спит в кровати, а он, Гордвайль, на диване… Нет! Что за чушь! Ведь вот он, здесь, стоит внизу на улице! Странное ощущение наполнило все его существо, пока он стоял так, посреди ночи, перед окнами собственной комнаты, как будто он стоял напротив самого себя, раздвоившись: половина там, наверху, на диване, вторая же — здесь, внизу… Нелепая уверенность возникла у него в этот миг: сейчас Tea проснется там, наверху, откроет окно и попросит его подняться и лечь спать… Он ждал с напряженными нервами. На минуту ему показалось, что он уловил какое-то движение внутри, отчетливое движение… Но нет! Кошка снова заорала, окно все не открывалось, и Гордвайль опустил голову. Внезапно его охватил страх перед самим собой, страх этого стояния, подобно истукану, посреди мостовой. Если бы тут случайно прошел полицейский, то подумал бы, верно, что он вор или кто-нибудь в этом роде. Обескураженный, медленной поступью, Гордвайль удалился от собственного дома. У него внезапно возникло опасение, что его застанет здесь какой-нибудь знакомый сосед, и тогда он станет притчей во языцех для всех жителей улицы. Опасение это вынудило его ускорить шаг, так, что он почти побежал.

Затем вторично пересек улицу Гейне и вышел к «Звезде» Пратера. Несколько автомобилей стояло на обочине дороги, водители переговаривались с проститутками, уже отчаявшимися найти клиента этой ночью. Оставалось ощущение заброшенности и безграничного, тупого убожества, которое уже не изжить никакими силами, ощущение глубокой, всепроникающей, извечной печали, днем еще где-то скрывающейся, а теперь, ночью, откровенно и нагло лезущей изо всех дыр, пробивающейся, сочащейся из каждого молчаливого дома, исходящей от каждого несчастного существа, вынужденного пребывать на улице, даже от камней мостовой. Жизнь показывала свою оборотную сторону, как одежда, снаружи приличная, а с изнанки превратившаяся в лохмотья. Обозрев быстрым взглядом пустынную Пратерштрассе, Гордвайль вдруг понял, словно совершив оригинальное открытие, что сейчас ночь, поздняя ночь, и человеку следует спать. В нем шевельнулась жалость к тем, кто дошел до самого предела убожества, да хотя бы к этим вот водителям, вынужденным находиться здесь в такой час вместо того, чтобы спать в теплой постели. Однако это чувство мгновенно угасло в нем в общем притуплении чувств, вызванном чрезмерной усталостью. Он непроизвольно свернул в Хаупт-аллее. В нем тлела безотчетная надежда на то, что там окажется скамейка, на которой он сможет немного отдохнуть. Поблизости стали бить часы, может быть, на вокзале, и Гордвайль остановился, считая удары, хотя у него и были часы в кармане. Пробило пять. «Еще четыре часа, еще четыре часа!» — билось в его затуманенном мозгу, пока он проходил под мостом и сворачивал в безлюдную боковую аллею, скудно освещенную далеко отстоящими друг от друга фонарями. Из последних сил он дотащился до первой скамейки, погруженной во мрак, и рухнул на нее.

На ней уже сидело трое: двое мужчин и одна женщина. Когда Гордвайль сел, все трое вскочили в испуге, пытаясь рассмотреть в темноте, кто это, а рассмотрев, вернулись на место, сели и снова погрузились в сон, склонив головы на плечи друг другу. В темноте Гордвайль не мог различить черты их лиц, он только разглядел, что женщина рядом с ним простоволоса. Впрочем, все это совсем не интересовало его. Он только знал, что следует соблюдать осторожность, ибо полицейский мог вынырнуть в любую минуту. Они здесь так и снуют и, возникнув как из-под земли, заглядывают тебе в лицо. «Главное — не закрывать глаза!» — беззвучно повторял Гордвайль и таращил их из последних сил. Однако же глаза сами собой закрылись. Ах, эта женщина… — она была немного Теей, — как же ей, должно быть, холодно!.. Несчастная, сидит вот так, без шляпки!.. Надо предложить ей свою шляпу, она наверняка пойдет ей! Хотя его шляпа ведь пропала, вспомнил он в тот же момент, как жаль! Впрочем, неудивительно, что шляпа потерялась — ему же надо все время толкать перед собой детскую коляску, а она такая тяжелая… Если бы магазины были открыты в этот час, он пошел бы и купил шляпу. Следовало бы ввести такой порядок, чтобы магазины были открыты всегда, включая ночное время… ведь сейчас зима, нельзя же так!.. Но она может прислониться к нему, и ей станет немного теплее. Нет, лучше он пригласит ее к себе в комнату, он растопил печку, и там тепло! Ах, отринул он эту мысль, он же еще не расплатился за квартиру. A Tea не даст ему войти, пока за квартиру не заплачено!.. Чего доброго, она еще позовет полицейских, и его засадят в каталажку!.. Ведь это сродни настоящему воровству… Он страшно перепугался этой мысли и открыл глаза.

Женщина подле него проговорила хриплым мужским голосом:

— У вас не найдется сигареты, соседушка?

«Ах, задремал!» — подумал Гордвайль и пробудился от этой мысли, не зная точно, наяву ли обратилась ли к нему женщина. Все же достал сигарету и протянул ей. В этот момент рядом со скамьей вынырнул полицейский, окинул их пристальным взглядом и, найдя, по-видимому, что все соответствует «закону», удалился восвояси.

— Такие свиньи! — прохрипела женщина, когда полицейский исчез в темноте. — Не дают покоя!

И обратилась к Гордвайлю:

— Не скажете, который час?

Все тело Гордвайля застыло от холода, он отсидел правую ногу, и по ней теперь во все стороны разбегались колючие мурашки, как от уколов длинными иголочками. Нога стала тяжелая, и было трудно сдвинуть ее с места. Конечности словно вышли из суставов, а тело напряглось, растянулось в стороны, преодолев отпущенные ему природой пределы, и захватывает все большее пространство, сливаясь с темнотой вокруг, ставшей почему-то более плотной. Он чувствовал себя так, будто несколько дней и ночей кряду провел в поезде дальнего следования. Ему казалось, что уже много дней он не смыкал глаз, хотя и продремал только что с полчаса. Зубы его стучали от стужи.

Один из мужчин поднялся и, не проронив ни слова, растворился в темноте, раскачиваясь и ступая тихо-тихо, словно шел в носках. Женщина успела выкурить сигарету и снова задремала, положив голову соседу на плечо. Тогда и Гордвайль встал и зашагал к выходу из аллеи, хромая на отсиженную ногу, подламывавшуюся под ним при каждом шаге, как будто она была сделана из пуха. Теперь, под утро, сделалось особенно холодно. К тому же задул ветер и стал пробирать его до самых костей. На Пратерштрассе показались первые трамваи. Прошло уже столько времени, целая вечность, с тех пор как он оставил свою комнату. Когда это случилось, собственно? Ему казалось, что он никогда не имел дома и всю жизнь скитался так, усталый и разбитый. Только одно желание оставалось у него: усесться где-нибудь в тепле, в полной неподвижности, и закрыть глаза.