Мотылек - Анри Шарьер

Бурсе представил следствию мою записку с угрозами и мой чертеж. В отношении Бурсе комендант полагал, что именно так оно и было. Я спросил коменданта, что мне грозит за воровство казенного материала.

– Не более восемнадцати месяцев, – сказал он.

Короче, я стал постепенно выплывать из той пучины, в которую погрузился с головой. Шаталь прислал записку, что Бебер Селье находится в больнице в палате на одного человека. Он ждет отправки на материк. Редчайшая болезнь приключилась с ним – нарыв в печени! Похоже, диагноз состряпан администрацией и врачом во избежание мести.

Меня ни разу не обыскивали и не устраивали шмон в камере. Я воспользовался этим и достал нож. Мне его прислали. Я попросил Нарика и Кенье потребовать у коменданта очную ставку между старшим надзирателем из мастерских, Бебером Селье, столяром и мной, с одной стороны, и ими – с другой, после чего пусть комендант сам решает, продолжать ли их допрашивать, подвергнуть ли дисциплинарному наказанию или освободить и вернуть в лагерь.

Сегодня на прогулке Нарик сказал мне, что комендант согласился. Очная ставка состоится завтра в десять утра. Следственную часть поручено провести главному надзирателю. Всю ночь я боролся с самим собой, взвешивал все за и против. Я намеревался убить Бебера Селье. Я не смог переубедить себя изменить решение. Нет, крайне некрасиво получается – позволить убраться этому гнусу на материк за подлость и там совершить побег – это в награду за провал нашего! Да, но в таком случае тебя, дорогой мой, могут приговорить к смертной казни, обвинив в злом умысле. Да и хрен с ним! Такое вот я и принял решение, окончательное и бесповоротное. Не осталось никаких надежд. Четыре месяца ожиданий и радости, страха, что попадешься, тщательно продуманных действий и усилий – и что же в результате? Все, казалось, уже на мази, и все так жалко и бездарно разрушил мерзкий язык стукача. Будь что будет! Завтра я должен убить Селье!

Единственная возможность избежать смертного приговора – это заставить Селье вынуть нож. А для этого он должен ясно увидеть, что мой уже наготове. Тогда он определенно выхватит свой. Надо, чтобы все это произошло прямо перед очной ставкой или сразу же после нее. Во время устного разбирательства убить Селье не будет никакой возможности, поскольку есть риск, что багор пристрелит тебя. Я положился на беспечность надзирателей, которая давно вошла в пословицу.

Всю ночь я боролся с этой навязчивой идеей и никак не мог ее подавить. В жизни есть такие вещи, которые нельзя прощать. Знаю, что никто не имеет права чинить самосуд, но эти рассуждения для людей другого социального круга. Просто непостижимо – нельзя думать о наказании, безжалостном наказании такого ползучего гада, такой низкой твари. Я не сделал этой залетной птичке ничего плохого, он даже не знал меня. Значит, он отправляет меня на энное количество лет в одиночку за просто так, не имея ничего лично против меня. Он стремится похоронить меня заживо, чтобы жить самому. Можно ли смириться с этим? Нет, я не мог. Непостижимо, чтобы эта канализационная крыса жуировала за счет других. Для меня, во всяком случае, непостижимо. Он мне устроил веселенькую жизнь. Ну и я ему устрою еще покруче. А как насчет смертного приговора? Так глупо подыхать из-за паскудной гниды! Я дал себе единственный зарок: если он не выхватит нож – пусть живет, падаль.

Не спал всю ночь, выкурил пачку сигарет. Осталось две, когда в шесть утра принесли кофе. Нервы натянуты до предела, и, хотя это было запрещено, я сказал разносчику в присутствии надзирателя:

– Дай мне несколько сигарет или немного табаку с разрешения начальника. Я на пределе, месье Антарталия.

– Да, дай ему, если есть. Искренне сочувствую тебе, Папийон. Я корсиканец и уважаю настоящих мужчин. Презираю мерзавцев.

Без четверти десять я уже был во дворе и ждал, когда меня поведут в главную комнату. Рядом стояли Нарик, Кенье, Бурсе и Карбоньери. К нам был приставлен надзиратель Антарталия, который присутствовал при раздаче кофе. Он разговаривал с Карбоньери по-корсикански. Из их разговора я понял, что он сочувствует Карбоньери, которому грозит до трех лет одиночки. В это время открылись ворота, и во двор вошли араб, лазавший на пальму, араб-тюремщик из строительных мастерских и Бебер Селье. Увидев меня, он отпрянул назад, но надзиратель, находившийся рядом с ними, сказал ему:

– Иди вперед и держись в стороне от остальных. Встань вон там справа. Антарталия, не позволяй им общаться между собой.

Нас отделяло друг от друга не более двух метров. Антарталия сказал:

– Никаких разговоров!

Карбоньери продолжал говорить по-корсикански с соотечественником, который теперь следил за обеими группами. Багор наклонился, чтобы поправить развязавшийся шнурок на ботинке. Я тихонько подтолкнул Матье вперед. Он все понял. Посмотрел на Бебера Селье и плюнул в его сторону. Когда багор снова выпрямился, Карбоньери, не прерывая разговора, настолько завладел его вниманием, что первый даже не заметил, что я сделал шаг вперед. В ладонь из рукава скользнул нож. Только Селье мог его видеть. С неожиданной быстротой он глубоко вонзил мне в правую руку нож, который держал открытым в кармане штанов. Я левша. Одним выпадом я всадил свой нож ему в грудь по самую рукоятку. Животный крик «а-а-а!», и он рухнул как сноп.

– Назад! – закричал Антарталия, наставив на меня револьвер. – Лежачего не бьют! Иначе пристрелю, хотя мне этого не хотелось бы делать.

Карбоньери подошел к Селье и отпихнул его голову ногой. Сказал пару слов по-корсикански. Я понял: Селье мертв.

– Дай сюда нож, парень, – сказал надзиратель.

Я повиновался. Он вложил револьвер в кобуру, подошел к железной двери и постучал. Дверь открылась, и он сказал появившемуся багру:

– Зови носильщиков убрать труп.

– Кто убит?

– Бебер Селье.

– О, а я думал – Папийон.

Нас снова отправили в изолятор. Очная ставка отменялась. В коридоре Карбоньери сказал мне:

– Ну, старина, теперь держись.

– Да. Но он-то мертв, а я живой.

Антарталия вернулся один. Тихо открыл дверь моей камеры и сказал:

– Постучи и скажи, что ты ранен. Он первый на тебя напал, я это видел.

И он так же тихо закрыл дверь. Было видно, что надзиратель обеспокоен.

Эти надзиратели-корсиканцы жуткие ребята: они либо свои в доску, либо настоящие дьяволы. Я стал колотить в дверь и крикнул:

– Я ранен. Отведите меня в больницу перевязать рану.

Багор вернулся с главным надзирателем изолятора.

– Что надо? Чего шумишь?

– Я ранен, начальник.

– Ах, ранен? А я думал, он промахнулся.

– На правой руке сквозная рана.

– Открывай, – сказал другой багор.

Дверь открылась, и меня выпустили из камеры. Действительно, на мышце правой руки был глубокий порез.

– Наденьте на него наручники и отведите в больницу. Там его не оставлять ни под каким предлогом. После оказания помощи сразу же в камеру.