Феодора - Пол Уэллмен

ничтожного роста тощим человечком, лишь немногим выше ее, с глубоко посаженными глазами, лицо у него было вытянутым и скорбным, а лоб высоким, куполообразным и уже начинающим лысеть.

Она инстинктивно ощутила исходящую от него ожесточенность и внезапно поняла, что он испытывает отвращение к своему немощному телу скопца и, возможно, не выносит людей, более совершенных физически, нежели он сам.

Но когда Феодора заговорила с ним, ее мнение совершенно изменилось. Поразительно было видеть, как его унылое лицо оживляется блеском ума и смышлености, как его тонкие губы способны одним движением выразить злость, иронию или отчетливую мысль. Как и предупреждал Юстиниан, в этом хилом, почти карликовом теле таилась могучая мыслительная энергия, которая у обычных евнухов совершенно отсутствовала. Феодоре даже пришло на ум, что если они придут к полному взаимопониманию, Нарсес мог бы стать наиболее преданным ей человеком.

— Расскажи мне о себе, — попросила она его.

— Я родом из Персии, но в моих жилах течет армянская кровь, — начал он. — В детстве я был отдан работорговцу, жестоко оскоплен и продан в Сирию. Там я провел юношеские годы — ткачом в одной из мастерских в Тарсе. Позднее я стал слугой супруги Дифилоса, патриция из Памфилии; затем — секретарем самого Дифилоса, который привез меня в Константинополь, где мои скромные способности настолько поразили Амантия, в то время дворецкого императора, что я попал в конце концов на службу во дворец.

— Тебя выкупили из рабства?

— Нет, ваша милость. Я сам купил себе свободу, поскольку имел возможность собрать для этого нужную сумму денег. С тех пор я последовательно занимал различные должности при дворе.

— Всякий раз выше прежней?

— Да, и без лишней скромности могу заметить, что каждое новое назначение все больше соответствовало моим способностям.

— Сколько тебе сейчас лет?

— Скоро исполнится пятьдесят.

Феодора подумала, что он должен был находиться в самой гуще дворцовых событий, знать все тайны двора и на этой основе вырабатывать собственную линию поведения на протяжении, по крайней мере, трех десятилетий.

— И все-таки у меня по отношению к тебе остается какая-то предубежденность, — сказала она откровенно.

— С вашего милостивого разрешения мне кажется, я знаю ее причину, — ответил Нарсес. — Я — евнух. А евнухов вы не любите.

— Я не заметила, чтобы и они были доброжелательны ко мне.

— Я себя к таким евнухам не отношу, о прекрасная и великодушная.

— Что ты имеешь в виду?

— Если я и принадлежу к так называемым бесполым, вы можете считать, что я их предал, ибо мысли и желания у меня совершенно не такие, как у евнуха.

— Но, возможно, ты точно так же предашь и меня?

— Невозможно предать звезду, о славнейшая, которая горит надо мной — и к которой стремится моя колесница.

Феодоре показалось, что она отлично поняла этого худенького человека; даже более полно, чем позволяли его слова. В Нарсесе было что-то от ее собственного склада ума: амбициозность, отвага, стремление быть верным тому, кто прокладывает путь наверх.

— Я полагаюсь на тебя, Нарсес, — сказала она.

— Я не заслуживаю этого, о лучезарная, но сделаю все, что смогу.

Получив последние указания, выяснив все обстоятельства порученного дела и с достаточной суммой денег, врученной ему Феодорой, он откланялся и удалился.

На следующий день он покинул Константинополь.

Отец Поликрат стоял в охраняемом приделе собора, где проводилось тайное совещание иерархов церкви, разглядывая духовных сановников, сидевших полукругом перед ним, каждый со своим помощником. У каждого из помощников было перо за ухом, а на коленях — папирусный свиток. В центре на высокой седилии располагался Гипция, преподобный патриарх.

— Я могу сообщить следующие факты, святые отцы, — начал монах. — Они получены из надежного источника. — Сам источник он не назвал: им был Иоанн Каппадокиец, которому известно практически все, что происходит во дворце. — Нарсес, картулярий, был вызван из архива личным распоряжением наследника Юстиниана. Ему было велено явиться к Феодоре. Затем картулярий не менее часа находился с этой женщиной наедине. Прошлой ночью Нарсес отплыл на корабле «Мантос», который направляется в Александрию.

Он выдержал паузу.

— Учитывая, что поручение исходит от этой женщины, а целью поездки является Александрия, это гнездо еретиков-монофизитов, я посчитал целесообразным вынести вопрос на рассмотрение синклита.

В приделе возник беспокойный шум.

— А что тебе ведомо о сути поручения? — спросил Гиппия.

— Ответ знают только три человека, ваше святейшество. Это Юстиниан, Феодора и сам Нарсес. По моему скромному мнению, он является, скорее всего, послом от этой женщины к проклятым монофизитам.

Вновь в зале прошелестел шепот.

— Это зловещий знак, и с этим необходимо считаться, — продолжал отец Поликрат. — А поскольку именно Юстиниан приказал Нарсесу явиться к этой женщине, поручение, каким бы оно ни было, не только хорошо известно ему, но, боюсь, и поддерживается им.

Едва ли не все прелаты, собравшиеся в приделе, застыли в изумлении.

— Так ты считаешь, что эта женщина может отвратить Юстиниана от православия? — с ужасом спросил один из них.

— Я бы этого не сказал. Но такая возможность существует. Епископы и их помощники переглянулись.

— Кажется, дело зашло гораздо дальше, чем я предполагал, — заметил Гиппия.

Отец Поликрат молча смотрел на них, плотно сжав губы, с выражением величайшей суровости на лице.

Все подобные заседания синклита проходили в глубочайшей тайне. О предстоящем совещании знали только представители церковной знати и их приближенные.

Именно с этого дня церковь начала сеять недоверие к Юстиниану. Впрочем, никаких осуждающих наследника проповедей не читалось. Публично против него не было произнесено ни слова. Но зато по городу принялась шнырять горсточка священников и монахов, известных своим коварством и скрытностью. Где бы они ни появлялись, в головах православных верующих оставались намеки, смутные мысли и заставляющие призадуматься предположения. Поначалу вызванное ими брожение умов было почти незаметным. Но спустя некоторое время оно должно было вырасти как на дрожжах и стать значительным и грозным. Церковь, встревоженная новыми обстоятельствами, защищала себя.

Смерти императора Юстина ждали давно, но он все никак не расставался с жизнью. Он был очень дряхл и до того, как старческая немощь окончательно приковала его к постели, большую часть времени дремал, забывшись в кресле и опустив ноги на скамеечку, верх которой представлял собою нечто вроде мешка, подбитого мехом выдры, в который с тех пор, как ток крови в жилах императора замедлился, он помещал зябнувшие ступни. Даже жарким летним полднем он теперь кутался в теплую шерстяную накидку, наброшенную поверх царских одежд.

И вот настал момент, когда Юстин оказался не в силах подняться с одра. Весь он как-то внезапно высох, его глаза и щеки ввалились,