Феодора - Пол Уэллмен

class="p1">Личико крохотного создания стало багровым, и оно умерло от удуШья в течение получаса.

Феодора все это видела. Но она не могла в это поверить!

Это не могло случиться с ее ребенком!

Она взяла девочку на руки и неистово прижала к своей груди, словно пытаясь вернуть ее к жизни своим теплом. Но постепенно непреложный факт проник в ее сознание. Ребенок умер и, тихий, неподвижный и молчаливый, уже остывал в ее руках.

Юстиниану пришлось в конце концов почти насильно забрать у нее тельце.

Феодора впала в отчаяние. Обхватив голову руками, она рычала, неистово вопила и бессвязно причитала по своей дочери так, что Юстиниан испугался, не повредилась ли она рассудком.

Внезапно из страдающей женщины она превратилась в жестокую, ослепленную яростью фурию, озабоченную лишь тем, чтобы причинить страдания тому, кто заставил вынести такие ужасные муки ее ребенка и ее саму.

Кто-то должен за это поплатиться!

Засвистели бичи, и исполняющие обязанности нянек служанки взвыли от боли, когда их спины покрылись багровыми рубцами.

Лекарь, оказавшийся беспомощным, был также подвергнут столь жестокому бичеванию, что потерял сознание и больше уже врачеванием не занимался, так как остаток своей жалкой жизни провел прикованным к веслу на императорской галере.

За всей этой ужасающей вспышкой ярости, почти безумным всплеском злобы Юстиниан наблюдал, не вмешиваясь. Он прекрасно понимал, что испытывает Феодора: это был вопль ее души, до такой степени исстрадавшейся, что она не могла ни оценивать своих поступков, ни отвечать за их последствия. В течение всей ночи он испытывал мрачное отчаяние.

Затем Феодора стала тихой и спокойной, но это спокойствие было ужасно, как движения сомнамбулы. Так продолжалось весь следующий день.

Когда ее ребенка хоронили в церкви Святого Стефана, она оставалась молчаливой и безучастной. В сознании ее, словно начертанная огненными буквами, вспыхивала снова и снова одна и та же фраза: «Бог дал, Бог и взял».

Все ее естество бунтовало от этих слов. Разве это так? Ведь это она, она сама дала жизнь, пройдя через страдания, страх и любовь. Откуда у Бога право отнять ее дитя?

Когда Юстиниан привел ее обратно в Гормизды, Феодора снова впала в отчаяние, беспрестанно рыдая и отказываясь от еды. Внезапно страдание исторгло у нее признание, на которое она прежде не могла решиться.

— Мне нужен мой ребенок! — простонала она.

— Девочка умерла, любовь моя, — сказал Юстиниан устало, но мягко. — Ее нельзя вернуть — тебе нужно с этим смириться…

— Мой другой ребенок, вот кто мне нужен!..

— Твой другой ребенок?

Он ничего не понимал, так как до этого момента она никогда не упоминала о ребенке, родившемся у нее в Александрии. Но сейчас для Феодоры имела значение только одна вещь: ужасающая пустота в ее сердце, которую необходимо каким-то образом заполнить. Захлебываясь от бурных рыданий, она рассказала ему о том, о чем раньше не отваживалась и упомянуть. Да она и сама почти не — вспоминала об этом. Естественно, что историю с рабом она опустила, так что Юстиниан предположил, что ее ребенок был отпрыском Экебола.

То, что он узнал из ее бессвязных речей, вначале ошеломило его. Затем — и это явилось окончательным и полнейшим доказательством его исключительной привязанности к Феодоре — он принялся все хладнокровно обдумывать. Ведь это произошло, убеждал он самого себя, еще до того, как он познакомился с Феодорой. Когда она стала его любовницей, он знал о ее прошлом и всегда делал на него скидку. Он был уверен, что прошлое осталось в прошлом.

Да, эта уверенность у него была. Юстиниан расправил плечи и выбросил из головы сомнения. Феодора любила его и принадлежала только ему. Он не мог и мысли допустить, что могло бы быть иначе.

И все же этот ребенок, о котором она говорила… он был продолжением того, что случилось в ее прежней жизни, и этого он не мог предусмотреть.

Подумав, он отбросил эту мысль. Все что угодно было лучше, чем безысходная печаль, терзающая его возлюбленную, делающая ее чужой, безжизненной вещью в его руках. Больше всего ему хотелось, чтобы она стала такой, как прежде — живым, веселым созданием, источником радости и наслаждения. Он внимательно взглянул на нее, и ему показалось, что ее красоте не вредит и эта бледность, и слабость, вызванная перенесенным ею тяжелым испытанием. Даже с мокрыми от слез ресницами Феодора была все так же мила ему. Глядя на нее, он просто с ума сходил от тоски и желания. Это помогло ему больше, чем что-либо другое, спокойно воспринять услышанное и найти решение столь неожиданной проблемы.

— Ты сказала, что ребенка у тебя отняли монахини из приюта? — спросил он.

Феодора кивнула.

— И тебе неизвестно, где находится этот приют?

— Нет.

Теперь, впервые за все время, ее охватил ужас от низменности того, в чем она только что призналась. Она в страхе вытерла глаза и взглянула на Юстиниана, чтобы узнать, как он к этому отнесется.

Но он не рассердился. Напротив, заговорил весьма спокойно и взвешенно:

— На первый взгляд, кажется, что, располагая названием приюта, легко, используя власть императора, найти ребенка. На самом деле все обстоит иначе. Дело в том, что Египет — гнездо монофизитов. Там не осталось никакой любви и преданности к царствующему дому. Едва им станет известно, что мы разыскиваем это дитя, сработает столь хитроумная система укрывательства, что найти его будет труднее, чем иголку в стогу сена.

В напряжении его брови сошлись к переносице.

— Гораздо лучше послать исключительно преданного и толкового человека…

Губы Феодоры дрогнули от удивления.

— Ты сделаешь это? О, любимый!

Теперь он был вознагражден. Она оказалась у него в объятиях и, воспрянув духом от блеснувшей надежды, осыпала его лицо поцелуями.

Осчастливленный, Юстиниан продолжал развивать свой план:

— Я знаю одного человека, чья преданность мне безгранична, — заговорил он. — Я могу поручить это дело ему — хотя шансы на успех, должен тебя предупредить, невелики.

— Но хотя бы попытайся, — сказала она, а затем спросила: — А кто он такой?

— Нарсес, картулярий.

Так называлась должность хранителя архива империи, это был высокий пост, и Феодора сразу поняла, кого он имел в виду.

— Но ведь Нарсес евнух, — заметила она.

— Да, это так, — отвечал Юстиниан. — Но мне кажется, ты быстро убедишься, что этот евнух не таков, как другие.

В тот же вечер Нарсеса препроводили к Феодоре.

Согретая вновь вспыхнувшей надеждой, она стала совершенно не похожа на ту женщину, какой была всего несколько часов назад, однако ее первое впечатление от этого евнуха было неблагоприятным. Он оказался