Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин

— Так проводите меня к нему.

— С какой стати? Да он вас и не примет.

— Почему он должен не принять писателя, который работает над книгой о Крузенштерне и специально приехал в Ленинград?

— А почему должен? — сказал капитан второго ранга. Видимо, потертый мой плащ и далеко не новая кепка не увязывались в его представлении с маститым писательским званием.

— Мне казалось, что в учреждениях, подобных вашему, должно быть больше понятия о дисциплине и офицерской этике, — сказал я и поднялся. — Честь имею, мой кавторанг…

Тот слегка изменился в лице.

— Проводите посетителя! — крикнул он мне в спину, когда я шагал через порог. Вахтенный старшина ждал за дверью. Видимо, он слышал наш разговор.

— Извините, что так вышло, — произнес он вполголоса, отпирая парадный выход.

— Господи, да вы-то здесь при чем, старшина? — в сердцах сказал я.

Через дорогу я дошел до памятника Крузенштерну. Памятник был в точности, как любимая статуэтка на столе капитана Липшица, только неизмеримо больше.

— Да, вот такие у вас потомки, Иван Федорович, — вздохнул я. Бронзовый Крузенштерн молчал. Но я знал: будь он живым, он устроил бы нынешним начальникам в училище ха-аррошую головомойку. Закачались бы там в зале на цепях.

Головомойку можно было устроить иным способом. Почти сразу я позвонил ленинградскому писателю Геннадию Черкашину, автору книг о бриге «Меркурий» и лейтенанте Шмидте. Тот пообещал, что немедленно позвонит начальнику ленинградской военно-морской базы.

— А он тут же выстроит этих деятелей по ранжиру!

Я сказал, что не надо. Представил, как «выстроенные по ранжиру деятели» будут сопровождать меня по музею и сквозь зубы давать пояснения.

— Наплевать! Допишу книгу и без того.

И дописал. О зале в кадетском корпусе упомянул лишь мимоходом, не так уж он был и важен для сюжета. Хуже другое — этот случай изрядно испортил впечатление от ленинградской поездки.

Ну да ладно, было и хорошее. Настроение мне улучшили несколько старых карт, которые я купил в букинистических лавках. В том числе французская карта острова Гваделупа, которую гравировал в 1802 году мастер Тардье.

А еще я купил в бывшей лавке книгопродавца Смирдина первое издание «Морского устава» Петра Великого. Редкость небывалая! Правда пришлось выложить все деньги, до рубля. Хорошо, что капитан Липшиц был в Ленинграде, в отпуске, он ссудил мне нужную сумму для обратной дороги.

Историю с «Морским уставом» я почти документально изложил в своем романе «Бронзовый мальчик», так что повторяться не буду. Кстати, роман этот появился на свет тоже благодаря старой географической карте. Эта карта полушарий, изданная в 1814 году. Правда, купил я ее не в Петербурге, не в Москве, а у себя, в Екатеринбурге. Здесь у букинистов тоже можно сделать удивительные находки.

В заключение я могу лишь повторить вслед за Паустовским:

«Любовь к картам принесла мне много знаний, а порой и радостных неожиданностей».

К августу Тюменка всегда сильно мелела. Усыхала. Кое-где она делалась такой мелкой, что можно перескочить без разбега. Воды почти всюду — по щиколотку и лишь в самых глубоких местах чуть выше колен. Русло съеживалось, осока, оказавшаяся в отдалении от воды делалась сухая, скрежетала, как жесть. Но стрекозы не покидали родную речку. Они по-прежнему шуршали над водой и травой слюдяными крыльями. Были стрекозы маленькие, с очень тонкими тельцами — в основном синие. Но изредка попадались красные и желтые. Пятнышки на прозрачных крыльях у каждой были того же цвета, что тельце…

Высоко в небе августовские норд-весты неторопливо двигали кучевые облака и шумели в верхушках тополей. А на дне лога было тихо и очень тепло.

Я часто играл в логу у обмелевшей речки.

Мой приятель Алька Головкин в начале августа уехал в деревню. Бегать каждый день к старым приятелям на улицу Герцена, где я жил раньше, было мне лень. И я играл один — в зарослях, на откосах и на берегу.

Отправляясь в лог, я надевал старенькие летние штаны, которые были у меня еще во втором классе. Теперь, когда я закончил уже четвертый, штаны стали тесноваты, зато в них удобно было бродить по Тюменке — строить плотины, собирать в карманы ракушки мелких речных моллюсков и пугать, бултыхая ногами, крохотных рыбешек.

Плотины я строил в самых узких местах. Меня толкала на эту работу наивная надежда: вдруг я сумею запереть Тюменку полностью. Понимал, что это — вопреки законам природы, но все-таки думал: а вдруг получится? Представлял, как вода замрет у плотины, а ниже ее русло сделается безводными усеянным всяким потонувшим мусором (вдруг найдется и что-то интересное?). Порой казалось, что я почти достиг цели. Плотина, сложенная из глыб сырой глины, вроде бы совсем останавливала течение. Но лишь на миг. Через секунду то в одном, то в другом месте упрямые струи размывали кладку, и вода устремлялась по привычному пути. Я тогда не знал выражения «Сизифов труд», но это был именно он.

И надо сказать, что был такой труд совсем не в тягость. Мне нравилось единоборство с тихой, но хитрой и упрямой речонкой. А когда оно надоедало, я надевал брошенные в траве сандалии и шел «на войну».

Вот еще зачем я надевал старые штаны — у них были «военные» лямки. С патронташами. Позапрошлым летом я пришил к лямкам брезентовое, собранные в гармошку ленты. Мучился с этой работой несколько дней и все же сделал, что хотел. Сам. В каждую складку «гармошки» можно было затолкать револьверную гильзу. В левый и правый патронташи их умещалось по тридцать штук.

Оружейные гильзы в те времена не были редкостью. Знающие люди (постарше и похрабрее меня) находили их на стрельбищах рядом с военным городком. Вообще-то гильзы после стрельбы полагается подбирать и сдавать, но, видимо, делалось это через пень-колоду. По крайней мере, те, кто ходил за такой добычей, без нее не возвращались.

Форма и калибр у гильз были самые разные. Но для наших ребячьих дел больше всех годились те, что от наганов. Они в самый раз надевались на карандаши — вместо колпачков. Из них получались хорошие наконечники для стрел — не острые, но крепкие и подходящие по весу. Шли они и на тяжелые орудийные стволы для кораблей, сделанных из сосновой коры. Кроме того, из них можно было делать неплохие колокольчики для удочек и свистки. Можно было играть ими как солдатиками. Ну и для моих патронташей они подходили в самый раз — и по размеру и по солидному виду.

Оснащенные гильзами, лямки приятно тяжелели, вызывая ощущение, что на тебе настоящие боеприпасы. Я казался себе матросом времен гражданской войны. Или, по крайней мере, юнгой из фильма «Мы из Кронштадта». Куцые «шкерики» никак не напоминали героические флотские клеши, но похожие на пулеметные ленты лямки явно придавали их носителю мужественный вид. Приятели сдержанно завидовали.

Правда, этим летом я в таком виде уже не играл с приятелями. Прежние «фронтовые друзья» остались на улице Герцена, а топать к ним через полгорода с патронташами на груди я стеснялся. Взрослые прохожие будут таращить глаза, а незнакомые мальчишки хихикать и приставать. Но в логу всегда было пустынно, и я без опаски спускался туда с полным «боезапасом».