Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Собственно, гулять в Евпатории больше было и негде.

Город был невелик.

«Там не было железной дороги, а пароходы не могли подходить к берегу. О событиях 1905 года мы узнавали только по слухам». Про революцию, конечно, не совсем так: что-то творилось и в Евпатории, подбираясь подчас почти вплотную к дому Пасхалиди. В дни объявления «свобод» Андрей Горенко, быстро оглядевшийся в своём новом классе и завязавший знакомства, рассказывал про «беспорядки», заключавшиеся в том, что некая «депутация» гимназистов и гимназисток из обоих гимназических корпусов принесла в учительский кабинет составленную хартию вольности. Только что назначенный новый директор Зельницкий свирепствовал, взявшись за увольнения неблагонадежных учеников: безбожно занижал оценки сам и требовал того же от подопечных учителей. Но, в общем, Андрей был доволен Евпаторийской гимназией, и древними языками, и историей, и собирался подавать, как хотел и в Царском Селе, заявку на поступление на историко-филологический факультет Петербургского университета. Слушая его, Инна Эразмовна монотонно тарабанила пальцами по столу. Тарабанила она так все полгода. Однажды на непрерывный стук пришли с обыском. По всему городу, усеянному прокламациями, искали подпольный типографский станок, а кто-то из соседей проявил бдительность…

Было понятно, что повсюду творились страсти, страна шла вразнос. Сразу вслед за «вольностями» революционеры, прозевавшие Великую забастовку, стали лихорадочно навёрстывать упущенное, пытаясь создать мятежные народные «Советы». В ответ вспыхивали погромы, то тут, то там пытались бить евреев и тех, «кто в очках», главных смутьянов. Но смута не переводилась – и в эшелонах, идущих из Манчжурии, и на Чёрном море. В ноябре в Севастополе некий ненормальный капитан 2 ранга попытался именем «Советов» взять на себя командование флотом, и был морской бой. В декабре в Москве дошло до уличных баррикад, захвата вокзалов и заводов. Была большая стрельба на Пресне, в Симоновской слободе, Бутырках, Замоскворечье – с пушками, пулемётами, при участии регулярных гвардейских частей, штурмовавших Первопрестольную как враждебный город. По всей необъятной стране полыхали большие и малые помещичьи усадьбы. Как и предполагал Николай II, колеблясь скреплять августейшей подписью виттевский «Манифест», дарованные «свободы» в российском преломлении немедленно приняли самые причудливые формы. В апреле 1906 года Витте ушёл в отставку, удержавшись в премьерском кресле всего 185 дней!

Обрывки всего этого, конечно, доносились до Ахматовой постоянно, но все внешние события были отодвинуты теперь так далеко, что даже заботы и новости ближнего мира, семьи и соседей, принимались отстранённо и приглушённо, словно сквозь некий прозрачный экран, неясно пропускающий очертания и звуки. Прочее же было почти неразличимо и чуждо до полного равнодушия. Вплоть до октября надежда достигнуть вскоре Царского Села, возбуждая раздражённую злость нетерпения, удерживала её вовне, заставляла метаться, доказывать, негодовать и оскорблять. Но наткнувшись после октябрьского возвращения матери на непреодолимую стену сошедшихся обстоятельств, Ахматова затихла и сосредоточилась исключительно в себе.

От Штейна она получила в августе уверенность, что Кутузов жив. Этого было достаточно. Ещё летом, начиная мечтательные паломничества на евпаторийскую почту, она очень скоро выстроила собственное мироздание, средоточием которого являлось обретённое наконец письмо от Голенищева-Кутузова и, далее, встреча с ним. Теперь же иного мира у неё просто не было. Следуя логике этого мира, она, несмотря на просьбы матери и уговоры брата, наотрез отказалась от поступления в местную гимназию. Это было невозможно: ведь теперь, шестнадцатилетней и свободной, ей ничего не мешало венчаться с Кутузовым в самый день его прибытия в Евпаторию. А зачисление в гимназию влекло бы неизбежную казённую волокиту, несколько дней, а может, даже целую неделю ожидания, которую она не перенесла бы точно. В мире внешнем важными были почта и прибрежные прогулки, во время которых ей хорошо думалось.

Всё остальное, – включая пищу и сон, – выходило как придётся. Зато внутренняя жизнь шла на пределе возможностей, реагируя на малейшие нюансы мыслей и переживаний, и затем бесконечное количество раз возвращаясь к ним. Десятилетием позже она сможет переосмыслить свой необычайно богатый опыт, создав целую красочную и многоплановую поэму об одном лишь только постоянном ожидании «царевича»:

Сложение стихов стало одной из главных составляющих яркой, динамичной и насыщенной переменами жизни этого внутреннего мира, полгода бушевавшего в ней, истончившейся за это же время в жизни внешней до полупризрачного, немыслимо однообразного и незаметного бытия. По словам Ахматовой, стихов было «великое множество» и они все были «беспомощными»[289]. Её главный корреспондент, Тюльпанова, которая получала в письмах подруги какие-то из стихотворных текстов («Этот короткий промежуток наших жизней держался только на переписке, к сожалению, затерянной нами»), мыслит несколько иначе:

Но кое-что всё-таки осталось. Во-первых, на том же листе, где записано посвящённое «А. М. Ф» стихотворение «Над чёрною бездной…» (с датой 24 июля [1904]) с ним соседствует список стихотворного «Посвящ ***», обычно датируемого биографами и издателями 1904–1905 годами:

Уже говорилось, что этот странный рукописный документ, сохранившийся в архиве художника Н. Э. Радлова, очевидно, представляет собой авторскую «антологию ранней лирики». Можно предположить, что трём стихотворениям (третье, напомним, «Лилии», с точной датой 22 июня 1904 года) воскрешённым Ахматовой, так сказать, из праха сожжённой тетради ранних стихов, соответствуют три главных «лирических» сюжета юности. «Лилии» напоминают об «императорском букете»