Фарландер - Кол Бьюкенен

Какая жалость, что это великолепие открылось ему только перед смертью. Наверное, именно об этом и говорят даосы. Его мастер тоже говорил об этом: как замирает мир, когда замираешь ты сам, и как в этот миг ты можешь увидеть его, почувствовать, понять, какой он на самом деле. Настоящий и бесконечный.

Что-то ударилось в столб над головой. Нико не обратил внимания и посмотрел вниз. Пламя гудело, набирая силу, и волны жара накатывали, обжигая сильнее кипятка. Он сгорит заживо. Огонь просто съест его.

Почему-то вспомнилась история, случившаяся в те времена, когда маннианцы вторглись в Наталь. Некий монах уселся на улице напротив дома первосвященника, облил себя маслом, поджег и сгорел заживо, даже не шелохнувшись, — в знак протеста против злодеяний маннианцев.

Интересно, как ему это удалось?

Как он смог достичь такой неподвижности?

Его заволокло дымом. Нико моргнул. Происходящее было слишком реальным. Какая-то часть его все еще отказывалась верить в то, что это — наяву. Но значение имела не эта часть, не та, что сжималась от огня и задыхалась от дыма и запаха горящего мяса, не та, что кричала и билась в панике.

Нико закатил глаза, отчаянно ища что-нибудь, за что можно было бы зацепиться, на чем можно было бы сосредоточиться. Вокруг пылающей пирамиды стояли, щурясь от плывущего дыма, алтарники с горящими факелами и нечеловеческими масками на лицах.

Поднимаясь от ног, боль нарастала, гнала его к агонии. Той агонии, которой — Нико знал — он не выдержит. Дым заслонял уже все.

Пытаясь ухватить хотя бы глоток воздуха, Нико откинул голову. Голубое небо, уходящие на восток облака с золотистой солнечной каймой. И между ними, в разрывах дыма, какое-то быстрое темное движение.

Словно зачарованный, он следил за этим движением.

И вдруг — удар. Нико задохнулся от резкого вкуса крови. В глазах померкло, осталось только солнце или что-то другое, горевшее так же ярко.

А потом потухло и оно.

В то утро ее разбудил храп. Через щелку между шторками единственного в спальне оконца пробивался бледно-серый, мутный свет. В неподвижном воздухе повис несвежий запах секса. Лежа в полутьме, Риз смотрела на спящего Лоса: полоски от подушки на щеке, приоткрытые губы, светлые ресницы. Погладить? Разбудить? Любовная забава помогла бы избавиться от беспокойства, снять напряжение.

Она не стала его будить. Глядя вверх, на потолочные балки, Риз пыталась разобраться в тревожных снах, понять, что хотел сказать сын.

Свет за окном потеплел, согретый лучами солнца. Риз молча поднялась.

Открыв заднюю дверь, она впустила в кухню котят — без них дом казался безжизненным — и даже изобразила недовольство, когда они стали тереться о ее голые лодыжки, пока она умывалась и готовилась к очередному дню. Оставшись в постели один, Лос перестал храпеть и притих. Риз собрала его разбросанную одежду, пропахшую вином, духами и дымом, вышла во двор и бросила тряпки в деревянный таз, стоявший рядом с большим каменным корытом, наполненным дождевой водой.

Птичьи песнопения звучали музыкой на фоне глуповатого куриного кудахтанья. Небо светлело с востока, но утро задержало дыхание, и деревья замерли в ожидании ветерка. Остановившись посредине двора, Риз смотрела на это все и пыталась ни о чем не думать. Как хорошо было бы просто вдохнуть нежную ясность мира, чтобы этой ясностью рассеять те безымянные печали, что пришли к ней ночью под видом сна. Внутри все напряглось, словно она расплакалась бы, если бы только позволила себе это.

Вернувшись в дом, Риз занималась обычными делами, которые и привели ее к комнате Нико. Она открыла шаткую дверь с едва заметными царапинами на уровне пояса, прошла взглядом по полу, словно отыскивая что-то, что можно было бы поднять или поправить, но ничего не нашла и остановилась. «Что я здесь делаю?»

«Скоро стану такой же, как мать Коула, — подумала она раздраженно. — Буду стучать палкой по стенам, отгонять мышей, которых никто больше не видит и не слышит».

Риз уже не помнила, когда в последний раз входила в эту комнату. После того как Нико сбежал в город, она просто не знала, что с ней делать: то ли оставить как есть в надежде, что он когда-нибудь вернется, пусть даже ненадолго, то ли признать суровую реальность — что постоянно втолковывал ей Лос — и смириться с тем, что ее единственный сын ушел, и ушел навсегда.

Теперь, когда здесь не осталось вещей сына, комната выглядела совсем пустой. При нем тут никогда не было такого порядка и такой чистоты, хотя Нико всегда был аккуратным мальчиком. Теперь о нем напоминали только птичий манок на подоконнике, который Нико потерял давным-давно, а она нашла уже после его побега; крапчатые камушки с реки да удочка с сачком в углу. Постель осталась в том же виде, как ее заправил Нико: края простыни убраны в соломенный матрас, свернутый и положенный на подушку.

Присмотревшись получше, Риз обнаружила лежащий на всем слой пыли.

Она торопливо вышла, набрала в ведро воды, добавила уксуса и, вернувшись в комнату сына, принялась за уборку. Солнце уже поднялось над деревьями и заглядывало в вымытое окно, пот катился по лбу, а Риз все работала. Время от времени потребность выплакаться становилась почти нестерпимой, и тогда она терла и скребла сильнее, пока слезы не отступали. Она мыла скрипучие половицы, пока не стерла колени, и даже дотянулась до потолочных балок, не обращая внимания на жалобные стоны спины. Пыль Риз оставила напоследок и, протирая ее под вещами Нико, ставила их точно на прежнее место.

Наконец она выпрямилась, отбросила упавшие на лицо влажные волосы и, окинув комнату придирчивым взглядом, пришла к выводу, что теперь здесь чисто.

Полное солнечного света, окно смотрело на нее.

Риз опустила задвижки, толкнула обе створки и, отступив на шаг, сложила руки на груди, словно ожидая, что кто-то сейчас войдет. Прошла секунда, другая, и вдруг утренний ветер ворвался в комнату. Риз вдохнула его глубоко, всей грудью, а он ласкал ее лицо и наполнял легкие свежестью того, чистого и сияющего мира.

— Сынок, — прошептала она, и слезы хлынули из глаз и заструились по лицу.

Голое тело лежало на мраморном алтаре с аккуратно сложенными на груди руками. Глаза были закрыты.

Суровые, молчаливые жрецы Мортаруса совершили ритуал омовения в полном соответствии с тайным культом смерти, практикуемым маннианским орденом. Целый час тело тщательно протирали тряпицами, выбеленными желчью живых песчанок, той самой, с помощью которой выбеливали и сутаны, и маски, и знамена Манна, висевшие на высоких стенах по периметру всего помещения. Яркие облачения окунули в чашу с теплой, одной с кровью температуры, водой. Плававшие на поверхности свежие лепестки качнулись к стенкам чаши. Затем одеяния вынули, отряхнули и отжали почти досуха. Бормоча ритуальные заклинания, жрецы расстелили их поверх безжизненного тела.