Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Год без малого Водовзводнов жил, прислушиваясь к своему выздоровлению. Здоровье – негласный атрибут власти. Больные правители теряют авторитет, ведь власть есть сила. Год назад он лег во франкфуртскую клинику, после чего два месяца не показывался никому на глаза. Понемногу набирал вес, отращивал волосы, совершал короткие прогулки по дорожкам подмосковного пансионата. Только когда щекам вернулся прежний цвет, окрепла походка, в глазах появился обычный иронический блеск, Игорь Анисимович решил: пора на работу.

Он физически нуждался в хороших новостях. Преображение университета – по его воле – казалось еще одним признаком возвращающегося здоровья. С будущего года откроются два новых факультета, появился департамент по работе с иностранными студентами, театр, свой спортзал. Водовзводнов безотчетно поторапливал окружающих: больше перемен, больше нововведений, еще молодости, радости, силы!

На утреннем приеме в кабинете встречался с главным дирижером Большого театра, с председателем Ингосстраха, с зампредом Центробанка. Беседуя с посетителями, невольно приглядывался: воспринимают ли его как здорового, как прежнего? Пришлось принять и латиниста – тот уже неделю посылал сигналы, мол, дело неотложное. Значит, не за похвалами рвется. Тагерта он принял последним – невелика птица.

Они виделись не так давно, с полгода назад, и тогда, помнится, Тагерт испортил настроение своим сочувственным видом. Игорь Анисимович предпочел бы, чтобы никто не замечал в нем никаких перемен. Но сегодня сам посетитель выглядел взъерошенным, осунулся, впору о здоровье справляться.

– Поздравляю с новым назначением, – произнес Водовзводнов. – Вижу, хлопот хватает?

Латинист пробормотал слова благодарности, притом больше благодарил за помощь с квартирой.

– Собственно, с тем и пришел, Игорь Анисимович. Не знаю, сладится ли дело без вашего участия.

Рассказал про комиссию, про сомнения инспектора: достоин ли он, одинокий холостяк, отдельной квартиры, когда столько семейных дожидаются в очереди своего часа. Водовзводнов на минуту задумался. Доброе дело уже сделано: рекомендации даны, университет устроил все, как мог. Можно пожелать удачи, сказать, мол, будем держать за вас кулачки. Полно забот поважнее, всем помочь невозможно. Вспомнил ректор и о доме на Черняховского, который строится для высших чинов Генпрокуратуры. Три квартиры в этом доме обещали университету, причем в одной из трех поселится он сам.

– У вас есть какие-то сбережения? – спросил он у Тагерта, заранее понимая, каков будет ответ.

– На зарплату, которую платят в университете, я могу позволить себе что угодно, – латинист впервые за встречу улыбнулся.

Ответ ректору неожиданно понравился. Он записал в еженедельник: «Тагерт, комисс., Булаткин».

– Работайте спокойно, – сказал он веско.

Посетитель понял – пора прощаться, раскланялся и вышел. Водовзводнов нахмурился: придется сделать звонок Булаткину в мэрию, тот все устроит. Не хотелось просить лишний раз, ну да ладно, от него не убудет. Приняв решение, Игорь Анисимович почувствовал, что настроение – а может и самочувствие – заметно улучшилось.

– Анжела, организуйте кофе, пожалуйста, – тихо произнес он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Глава 24

Две тысячи седьмой

Настольная лампа горела на второй парте, понурив голову, тени разбежались по углам. Казалось, светящаяся древесина столешницы у подножия лампы обладает знанием, не вселенским, а домашним: теплым знанием о белье в платяном шкафу, погоде в саду и семейных секретах. Лампу пришлось принести из дому специально для заседаний общества «Дефиниция». Кроме «Дефиниции» были литературное объединение «Желтая кофта», музыкальный кружок «Пиано» (мгновенно переименованный в «Пьяно»), гитарный клуб «Три аккорда». Все кружки, созданные Тагертом в роли замдекана, кроме гитарного клуба, оказались крайне малочисленными. Но при всей малолюдности здесь собирались люди, которые накрепко привязывались к кружку и особенно друг к другу.

В «Желтой кофте» встречались поэты и прозаики, читавшие и обсуждавшие свои только что написанные произведения. Почти все эти стихи и рассказы были попытками сказать: «Я не такой, как другие, сейчас мне плохо, поймите и полюбите меня». Круг писателей здесь равнялся кругу читателей, поэтому обсуждение получалось не слишком объективным. Каждый автор понимал, что рано или поздно очередь дойдет до его произведений, поэтому высказывался осторожно. Молодые литераторы поддерживали своего товарища в надежде на его будущую поддержку. И все же нет-нет, да мелькала яркая строка, ловкий узел сюжета, резкое сравнение, и тогда казалось, что в «Желтой кофте» имеется смысл.

«Три аккорда» собирали до тридцати человек. Здесь пели свое и чужое, подыгрывали, подпевали, на лету подхватывая незнакомые слова и мелодии. Среди музыкантов преобладали мальчишки, среди слушателей – девочки. Тагерт садился подальше, слушал, кивал головой в такт. Его удивляло, как пение помимо воли и сознания раскрывает, разоблачает человеческое лицо. Возможно, у профессиональных артистов имеется сколько-то способов удерживать на лице маску во время пения. Но эти не учившиеся музыке юноши и девушки забывали в пении о том, что хотели изобразить или скрыть, забывали казаться и становились настоящими. Может, потому именно здесь рождались самые крепкие, самые долгие дружбы. И не только дружбы.

В музыкальном кружке слушали пластинки, обсуждали Владимира Мартынова и Филипа Гласса, вздыхали и умничали. Здесь хвалились находками, угощали воспоминаниями, делились слезами. В маленькой комнате собирались человек пять-семь, иногда кружок больше напоминал трапецию или треугольник.

Риторико-философское общество «Дефиниция» созывалось раз в месяц, сюда порой заглядывали аспиранты и даже преподаватели. С одной стороны, это придавало собраниям бо́льшую представительность, возвышало первокурсников до почетного равенства со взрослыми. С другой – в присутствии преподавателей студенты робели и предпочитали отмалчиваться. Поэтому Тагерту больше нравились те встречи, в которых участвовали одни студенты.

Здесь пытались дать определения слов, которые почти невозможно определить, притом что смысл этих слов вроде бы понятен каждому. Понятен-то понятен, но только начни обсуждать этот смысл, и выясняется, что у каждого он свой. Размахивая руками, повышая голос, обижаясь, участники спорили о том, что такое «грязное», «интеллигенция», «фашизм».

Заседание началось с получасовым опозданием. К назначенному часу явились всего три человека, ждали пополнения, сидели в темноте, говорили тихо, словно без света нет места и звуку. Вплыла Вера Бородима, зажгли лампу, и все отметили, что сегодня Вера нарядилась и накрасилась, как для танцевальной вечеринки. Кажется, она немного нервничала. Наконец, к собравшимся присоединились аспирант Рома Гутионов, ростом с подъемный кран, а также робкая первокурсница Нина Трощук. Свет лампы мягко вынимал из темноты рельефы лиц. На сегодняшнем заседании договорились обсудить, кто такой «нормальный человек».

– Нормальный человек – тот, кто соблюдает нормы, то есть правила, – отчеканила Лиза Никульшина.

– А если сами правила ненормальные? – насмешливо возражал Анзор Сардаров. – По-твоему, в фашистской Германии не было правил?

– Это не считается.

Накручивая на палец локон каштановых волос, Вера Бородима задумчиво произносила:

– По-моему, нормальный человек – это такой человек, с которым легко быть собой. Нормальный человек – он не вообще, а именно для меня нормальный. Хороший.

Вера улыбалась так мечтательно, что все подумали: о ком это она? Иван Сушенко, секретарь «Дефиниции», записывал все определения и главные возражения в толстую тетрадь.