Мамины субботы - Хаим Граде

Мой дибук смертельно устал. Я бужу его, а он не отвечает, лежит, затаившись. Теперь можно идти домой, на улицу Гедимино, в целый и невредимый квартал иноверцев, где живут вернувшиеся евреи. Я бреду по мрачным переулкам, а за мной плетутся дома с выбитыми окнами, голыми стенами и черными, закопченными трубами, горбатые крыши и хромые домишки — толпа калек и слепых попрошаек, нащупывающих дорогу руками.

Полоса света падает на темную мостовую гетто и пересекает мой путь. Я отскакиваю назад, словно натолкнулся на живого еврея, только что выбравшегося из своего убежища. Свет идет из подвального окошка, расположенного у самой земли. В окошке висит черный сапог с острым носом, вывеска, говорящая о том, что тут живет сапожник. Я заглядываю внутрь, и мне кажется, что сапожник — еврей. От медленного, сонного стука, доносящегося из его мастерской, веет домашним теплом. Меня тянет спуститься в подвал и посмотреть, кто этот ремесленник. Я нащупываю дверь и спускаюсь по полуразвалившимся скользким ступеням. В нос бьет запах плесени, гнили и грязи. Я открываю ведущую в подвал внутреннюю дверь, и керосиновая лампа, висящая на проволоке над низким сапожным верстаком, начинает качаться. Огонек в коптящей лампе вспыхивает, подпрыгивает и пляшет, словно радуясь полуночному гостю.

I

Спиной ко мне на табурете сидит высокий широкоплечий человек и работает над сапогом, надетым на железную ногу. Он поворачивает в мою сторону плечо и выжидает, держа молоток в поднятой руке.

— Еврей? — спрашиваю я.

— Еврей.

Смотреть на меня у сапожника нет никакого желания, он сердито хрипит и стучит по каблуку еще резче и громче, чтобы я понял, как он занят. Я стою у входа в окружении теней, застывших на стенах и потолке и пронизанных красноватым светом чадящей лампы.

— Как вы живете в этой развалине? — спрашиваю я.

— Так и живу. — Под сапожником скрипит табуретка, и он еще больше погружается в работу.

— Вряд ли вы слышите тут Божественный Глас. Я его тоже не слышу. — Я оглядываюсь по сторонам. — Странно все-таки, что вы живете здесь, а не вместе со всеми на улице Гедимино.

— А вы? Что вы тут бродите заполночь? — Он с усилием стаскивает сапог с железной ноги и отодвигает ее прочь.

— Меня тянет сюда, — отвечаю я. — Вы были в Виленском гетто?

— Был.

— И спаслись? — продолжаю я и сам удивляюсь собственному вопросу: конечно, спасся. Он ведь жив. Сапожник, словно затылком услышав мои мысли, отвечает:

— Я не спасся. Я остался в живых.

— Вы правы. Ни вы, ни я, никто не спасся. Мы просто остались в живых.

Левой рукой, которая легко достает до пола, сапожник роется в груде старых башмаков. Он сидит прямо, спиной ко мне, лицом к окошку подвала, и что-то ищет, наконец находит кусок кожи, снова уходит в работу и молчит так, будто набрал полный рот деревянных штифтов для укрепления подошвы. Я вижу, что мешаю, что сапожнику неприятно мое любопытство, но уходить не собираюсь. Я рад, что нашел еврея в одном из домов разрушенного гетто. Рядом с верстаком стоит пустая табуретка. Я делаю шаг, сажусь и смотрю на ремесленника. У него широкое лицо с причесанными бакенбардами, седые, коротко стриженные волосы и длинные висячие усы. Настоящий поляк!

— Балберишкин! — восклицаю я. — Вы выжили? Вы ведь Балберишкин?

— Нет, — раздраженно отвечает он, но не удивляется, как будто моя ошибка закономерна.

— Вот как? Не Балберишкин? Как же вас зовут?

— Меня зовут не Балберишкин. — Он выпрямляет дратву губами и сует в ушко большой сапожной иглы. Его руки, как и сапог между колен, дрожат.

— Вы очень на него похожи, — говорю я в крайнем изумлении, — но в последний раз я видел Балберишкина за пару лет до войны. Возможно, я ошибся, все смешалось в моей голове. В ней, словно жертвы кораблекрушения, плавают лица исчезнувших людей. Впрочем, не важно. Главное, что вы остались в живых.

Я замолкаю. Но сидящий во мне дибук уже спрыгнул с насеста и разговаривает сам с собой: да-да, мне бы радоваться каждому выжившему, а я не радуюсь, во всяком случае, о живых я радуюсь меньше, чем скорблю о погибших. Если бы я всех нашел живыми, я был бы счастлив встретить каждого, но спасшиеся одиночки чужды мне, как и я им. Кажется, мы жили для себя, а не для общества, но хорошо жить для себя, когда рядом сосед. А когда рядом никого, мы — чудом устоявшие стены, торчащие из развалин черные трубы, повисшие в воздухе лестницы, но не дом, ни для себя, ни для других.

— Как странно, — говорю я сапожнику так, словно не прерывал с ним беседы. — Я понимаю, когда дорожат выжившим в лагере ребенком. Когда любят женщину, спасшуюся из гетто. Когда ждут героя, скрывавшегося в лесах партизана или скитавшегося по России беженца. Но вы когда-нибудь слышали, чтобы влюблялись в мертвые кварталы, в развалины? А я хожу и сгибаюсь под тяжестью семи каменных переулков, я обременен ими, как семью сиротами. Без евреев они стали так малы, что, когда я стою на углу, раскинув руки, я занимаю два переулка, а пальцы вылезают за пределы гетто.

— Откуда вы теперь? — спрашивает сапожник.

— Из Москвы. Я пробыл несколько лет в Средней Азии, а теперь живу в Москве.

Сапожник больше не работает. Он поднял голову к лампе и, зажмурившись, смотрит на огонек, будто греется на солнце. Он молчит, и мне тоже хочется молчать. Хочется сидеть, погрузившись в себя, как этот мрачный еврей. Но я беспрерывно мелю языком, как ветряная мельница, которая не может не крутиться, когда дует ветер:

— Сапожник Балберишкин тоже жил в подвальчике, он жил напротив вокзала. У него была жена, вторая — о первой он никогда не упоминал. Он был счастлив со своей второй женой, и она тоже была счастлива. Неудивительно, ведь она была старой девой, боялись, что так в девках и останется. А тут Бог послал ей мужа и двух замечательных детей. Жена Балберишкина была маленькая, тощенькая, с болезненными глазами, но девочку родила золотую, не дочку, а золотую иголочку. Такой мне всегда казалась дочка Балберишкина, когда я видел, как отец-великан берет ее на руки и они, его большие руки, дрожат от страха потерять девочку в куче старых ботинок, калош, кусков кожи и инструментов. Еще интереснее было смотреть, как отец с дочкой разговаривают. Оттого, что Балберишкин целый день сидел, согнувшись над верстаком, у него ломило плечи и затылок. Он вставал, распрямлялся и поднимал голову к потолку. Подходила девочка, тоже задирала головку и разговаривала с отцом, а он стоял и улыбался с зажмуренными глазами, вот как вы сейчас. Сапожного заработка на содержание семьи не хватало, хотя Балберишкин работал по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Поэтому его жена пускала жильцов, бедных учителей и студентов; к этим-то жильцам, моим товарищам, я и заглядывал.

— А сын? Я имею в виду второго ребенка, — говорит сапожник низким голосом. — Вы же говорите, что у Балберишкина было двое детей.

— Это был очень странный мальчик. — Я радуюсь тому, что сапожник больше не молчит, как волколак. — Сыну Балберишкина было тогда двенадцать-тринадцать лет. Он был маленький и худенький, как мать, а голова большая, и очки, как у старого еврея. Пугливый такой, вечно ходил испуганный и с другими мальчишками не дружил. День и ночь читал книги. Мать хотела, чтобы он пошел погулять, пошалил, поиграл, как другие ребята. Она даже выгоняла его на улицу. Но он тут же с плачем вваливался обратно, мол, мальчишки его бьют. «Если бьют, дай сдачи!» — кричала мать. Она не хотела, чтобы сын вырос трусом, не приспособленным к жизни человеком. Зато отец таял от удовольствия. Сам он был могучий еврей, силач, и радовался тому, что сын у него деликатный, трепетный и вырастет профессором.