Ястреб халифа - Ксения Медведевич

Когда рассвет поднял обнаженный меч, то это несчастное дело дошло до Тарика. Шайтан дунул ему в ноздри, и он тут же двинулся с места. Он обнажил меч злобы и, как озлобленная собака, лев или тигр, направился на Дархан. Он дошел до города и приговорил его к разрушению, приказал пролить кровь, растоптать честь женщин, отобрать у них жизнь, выбросить детей, разрушить здания. Он повелел собрать ковер милости и разостлать ковер мести, невзирая на старость стариков, на молодость малышей, на беспомощность женщин. Горожане поняли, что им не осталось ничего другого, как сражаться, и разместились на крепости упорства и огородили себя щитом размышления, но люди Тарика превратили город в могилу.

Град бедствия продолжил побивать жизни дарханцев, и один из соображающих сказал: «У одного подножия высот соберите младенцев, возможно, Тарик их увидит и немного помягчает сердцем». Дарханцы взялись выполнить это дело. Они положили на дороге, где должен был проехать Тарик, множество младенцев. Один из эмиров этого шайтана, проходя мимо, сказал: «О великий! Посмотри взором милостиво на людей милостивых!» Тарик спросил: «Кто те лежащие несчастные?» Эмир сказал: «Это безвинные дети. Они люди, которые остались без Божией милости, смерть растоптала их родителей, и твой гнев пал на их величайших и хозяев. Они своей младенческой невинностью просят у тебя милости и великодушия от несчастий, а также просят пожалеть оставшихся в живых!»

Тарик не ответил и даже не укорил эмира. Потом он повернул поводья коней в сторону младенцев и не дал вида, что увидел их или обратил на них внимание. И войска, находящиеся с ним, прошли от начала и до конца, давя их копытами лошадей, и смешались младенцы с пылью. Потом Тарик, собрав состояние и богатство, связал груз и, взяв добычу, возвратился к себе в ставку.

Ибн Арабшах, «Чудеса судьбы истории Тарика».

Когда сопутствуемое блеском луны солнце могущества двинулось в свою сферу и достигло там апогея счастья, светлейший Тарик аль-Мансур по силе возможности воздал благодарность достойному поклонения Всевышнему.

До слуха аль-Мансура все время доходило, что правители джунгар отказывают в правосудии своим подданным и расстилают им ковры насилия и беззаконий. Тогда Тарик подобрал поводья своих благородных намерений, дабы выступить на ханов джунгар и облагодетельствовать их подданных.

Он остановился в виду города Дархан. У хана Дархана не было того счастья, чтобы, подобно суфию, избрать отречение от мира и отшельничество и предоставить свои драгоценности и казну светлейшему аль-Мансуру и простереться перед эмиром верующих.

Хан Дархана заложил уши разума ватою беспечности, не послушал полезных советов и оказался осажденным в своем городе. В течение некоторого времени он выдерживал осаду, а когда во второй раз случился штурм, Дархан пал.

Под натиском сильного ветра смерти дерево жизни хана упало с луга начальствования. Да, рану, причиненную жалом смерти, не исцелит никакое заклинание! Дархан уподобился тому песчаному месту, что жаждало крови, текли ее потоки, и горы песку от крови убитых сделались влажными.

Когда взошло солнце победы и ханства джунгар со всеми племенами и крепостями упрочились под властью Тарика аль-Мансура и слуг эмира верующих, степи очистились от скверны бытия мятежников. Люди же, достойные высочайшего милосердия, были осчастливлены прощением и забвением проступков, стали участниками пития напитка безвинности и благодеяния и пользования источником милостей и всяческих даров. Основные положения и устои государства и веры получили надлежащее укрепление, обитатели голубого неба и светила вращающейся сферы прославили Тарика аль-Мансура и прокричали в этом дольнем мире следующее:

О ты, для власти которого весь мир представляет лишь большую улицу!

От твоего могущества до могущества Дауда – сущий пустяк!

Гийяс ад-Дин Али, «Дневник похода Тарика в степь».

Весна 409 года аята, джунгарские степи

Говорили, что имя этому городу – джунгары называли это городом – Дархан. Стены из замешанного на тростнике глиняного раствора окружали продуваемое и пропыленное месиво таких же саманных построек – джунгары называли это домами. Низенькие, с сарай для ишака высотой, они лепились друг к другу среди непролазной грязи осенних дождей и удушающей летней пыли. Соломенные навесы. Убогие крыши. Переулки. Глухие заборы. Фигуры, бредущие среди свистящего ветра.

Крохотная башенка альминара торчала одиноким пальцем, вопросительно уткнувшимся в небо. Ойраты принимали веру целыми кочевьями – по пятницам глину и песок между серо-коричневыми стенами месили ревущие верблюды и мохнатые лошади. Араган-хан ставил юрту прямо в пустом прямоугольнике между маленькой масджид и крепостью. Остальные разбивали становища в ложбинах за городом. Завтра был праздник Жертвоприношения, и голую вымерзшую степь вокруг Дархана утыкали пупырышки юрт и колотящиеся на пронизывающем ветру тряпки – джунгары называли это знаменами.

– Дорогу, дорогу воинам халифа, о сыны праха!

Дождь развез грязь под копытами в глубокое глиняное тесто, кони оскальзывались на разъезжающихся ногах. До смерти уставшие ханаттани лениво шлепали плетками.

Здоровенный верблюд, лежавший поперек узкого прохода, замотал мохнатыми горбами и, вздергивая головой, вихлясто поднялся на ноги. Его нещадно били хворостинами мальцы в стеганых грязных штанах и драных дерюжных халатах. Верблюд натужно заревел. Саид услышал, как сзади ржут и бьют в стену копытами запнувшиеся кони. Засада?..

Вдоль по узкому топкому проходу плелись, оскальзываясь босыми ногами, похожие на тюки женщины. На края покрывал налипла грязь, они тяжело волочились в раскисшей глине. Дети верещали, цепляясь за подолы и рукава. Верблюд, косо переставляя голенастые ножищи, капая со слипшегося брюха, дал себя увести в соседний двор. Там уже орали, слышались удары плети и детский визг.

– Дорогу, твари, дорогу! – рявкнул Саид и дал шенкелей.

Волочащие свои выводки бабы скулили и облепляли стены, пластаясь на кирпиче. Хатаннани рысили мимо, задевая стременами плечи, постегивая по робко протягивающимся рукам: подай, хороший господин, подай во имя Всевышнего. Мелькали смуглые грязные лица, до носа замотанные тряпьем. Дети визжали то ли от страха, то ли от восторга. Яркое степное солнце пускало зайчики от длинных лезвий копий, играло на верхушках шлемов, на серебряных украшениях панцирей и воротах кольчуг.

Вороной Саида поддал задом, и острое стальное навершие висевшего у седла щита ударило в стену – полетели осколки и пыль, кругом заверещали. Конь вздергивал голову и ржал, приплясывая и грозя встать в свечку. Юноша пару раз потянул из стороны в сторону поводья, продергивая между зубами лошади мундштук, не давая закусить удила.

– Господин, хороший господин, да помилует тебя Всевышний, скажи своему богу, скажи богу с белым лицом про моего мужа, скажи, что он не виноват… – Вынырнувшая из-под копыт джунгарка уцепилась за широкую ленту поводьев.

По косоглазому личику текли слезы, одна тряпка обматывала ее лицо, другая, закрепленная соломенным жгутом надо лбом, служила ей вместо покрывала.