Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

Я промолчал.

— Смогу ли я тебе объяснить… — Несколько секунд он смотрел в потолок. — Мэрион, в моей жизни останется нечто незавершенное, если он не узнает, что я по-прежнему считаю его своим братом. — Глаза его увлажнились. — И что какие бы ни были причины его молчания, я по-прежнему… люблю его. Я его не увижу, не скажу всего этого. Но ты скажешь. И не заденешь чувств Хемы. Такое мое желание. Ради меня. Заверши неоконченное.

— Шиве ты скажешь то же самое?

— Если я скажу Шиве, что это мое предсмертное желание, он его выполнит. Но вдруг Шива не догадается, как его следует выполнить, что именно… излечит Стоуна. Для этого надо нечто большее, чем передать на словах. — Он задумался. — Кстати, насчет Шивы. Прости его, как бы он ни был перед тобой виноват.

Он меня ошеломил. Неужели он заранее спланировал этот разговор? Или мысль про Шиву пришла ему в последнюю минуту? Не думаю, чтобы Гхош догадывался, насколько глубока моя рана, насколько горька обида. Все-таки то, что произошло между мной и Шивой, касается отношений сугубо личных, и Гхошу не следует вмешиваться.

— Я постараюсь разыскать Томаса Стоуна. Ради тебя. Но… По вине этого человека умерла моя мама. Монахиня. Которая забеременела от него. А он бросил детей. И до сих пор никто не может понять, как это все вышло.

Голос мой сорвался. Гхош молча смотрел на меня. А я вдруг весь обмяк, я больше не сопротивлялся. Я выполню волю умирающего.

Умер Гхош через неделю, в том же кресле. Мы с Шивой держали его за левую руку, матушка — за правую. Алмаз, исхудавшая вследствие строгого поста, положила руку ему на плечо, Хема присела на ручку кресла, и Гхош припал головой к ее телу.

Генет не нашли. Гебре послал к общежитию такси, но оно вернулось ни с чем. Сам Гебре стоял рядом с Алмаз и молился.

Дыхание у Гхоша было затруднено, но Хема по его просьбе дала ему морфий, чтобы «разъединить мозг и голову», и тем хоть и не избавила от удушья, но сняла страдания.

На миг он открыл испуганные глаза, посмотрел на Хему, потом на нас, улыбнулся и смежил веки. Хочется думать, что его последний взгляд запечатлел образ семьи, его плоти и крови, ведь в нем и вправду текла наша кровь.

Вот так он перешел из жизни в смерть, просто, бесстрашно, убедившись напоследок, что с нами все хорошо.

Когда его грудь перестала вздыматься, мое горе смешалось с облегчением: который день я сначала отслеживал его вдох и только потом дышал сам. Знаю, Хема тоже испытала нечто подобное, когда приникла к нему и зарыдала.

Со смертью Гхоша я по-новому стал понимать слово «потеря». Я потерял маму и отца, потерял генерала, Земуя, Розину. Но подлинной потерей был Гхош. Рука, которая похлопывала меня и укладывала в кровать, губы, которые мурлыкали колыбельные, пальцы, которые учили меня выстукивать грудь, пальпировать увеличенную печень и селезенку, сердце, на биении которого я учился понимать сердца других, замерли.

С его смертью бремя ответственности перешло ко мне. Он предвидел это. Он вручил мне скальпель, хотел, чтобы из меня вырос доктор, превосходящий его, который потом передаст знания своим детям и внукам.

— Цепь на мне не оборвется, — прошептал я.

Знаю, Фрейд писал, что мужчина становится мужчиной только после смерти отца.

Со смертью Гхоша я перестал быть сыном.

Я сделался мужчиной.

Мой отъезд из Эфиопии через два года после смерти Гхоша никак не был связан с его предсмертной просьбой найти Томаса Стоуна. И дело тут даже не в том, что императора исподволь свергли мятежные военные, а у «комитета» Вооруженных сил власть отнял безумный диктатор, армейский сержант по имени Менгисту[86], по части насилия далеко переплюнувший самого Сталина.

Во вторник, 10 января 1979 года, по городу словно инфлюэнца разошлась весть, что четверо эритрейских партизан угнали «Боинг-707» «Эфиопских Авиалиний» в Хартум, столицу Судана. Одной из четверки была Генет. Утром еще студентка-медичка, хоть и отставшая на целых три года, к вечеру она получила статус борца за свободу.

Я уже был доктором-интерном, оттрубил по три месяца на медицине внутренних органов, хирургии, акушерстве и гинекологии и через месяц должен был покончить с педиатрией.

Хема позвонила мне ближе к вечеру. До нее дошли новости о Генет.

— Мэрион, немедленно приезжай домой.

Голос у нее был такой, что воздух вокруг меня сгустился.

— Мам, у тебя все хорошо? Нам ей не помочь. К нам могут прийти. Ты ведь ее опекун.

После смерти Гхоша мы с Хемой очень сблизились. Она спрашивала у меня совета, и я старался выкроить время, чтобы посидеть с ней, заменяя в этом Гхоша.

— Мэрион, любовь моя, речь идет не о Генет… Только что позвонил Адид. Тайная полиция разыскивает участника преступного сговора по имения Мэрион Прейз-Стоун. Может быть, они уже едут сюда.

Будь благословенен источник Адида, некий мусульманин в службе безопасности, питающий слабость к Миссии. Соседка Генет по комнате, неприметная девушка, по моему мнению понятия не имевшая ни о каком заговоре, через час после угона назвала мое имя. Когда тебе рвут ногти, все что угодно скажешь.

Перед глазами у меня промелькнул образ бритоголового Гхоша во дворе тюрьмы Керчеле. Но старая тюрьма была местом отдыха по сравнению с нынешней, где пытки стали обыденностью. Тела, их части каждую ночь вывозили на грузовиках и выставляли напоказ на улицах города в рамках чудовищной программы по «культурному просвещению» населения. Посмертный портрет художника. Безголовая женщина, указывающая на Орион. Предатель с собственной головой в руках. Человек с пенисом во рту.

Смысл послания был ясен. Если вздумаешь выступать против нас, ты — труп.

У сержанта-президента, неотесанного варвара, и у императора имелось только одно общее стремление: не дать Эритрее отделиться. Сержант предпринял полномасштабную военную операцию, подверг бомбардировке мирные деревни, взял Эритрею в кольцо. Разумеется, это только вдохновило на борьбу Народный фронт освобождения Эритреи.

Тем временем восстали племена оромо. Тиграи, чей язык похож на эритрейский, сформировали свой Фронт освобождения. Роялисты, верившие в императора и в монархию, подкладывали бомбы в правительственные учреждения в столице. Студенты университета, некогда горячие сторонники военного «комитета», раскололись на борцов за демократию и на тех, кого вполне устраивал марксизм в албанском стиле. Соседняя страна, Сомали, решила, что самое время предъявить территориальные претензии. Яблоком раздора стала пустыня Огаден, которой даже стервятники брезговали. Кто сказал, что диктаторам живется легко? Забот у сержанта-президента был полон рот.