Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

В те страшные годы, когда Вышинский был Верховным прокурором СССР, поистине шло уничтожение самого лучшего, самого крепкого, самого здорового, самого инициативного слоя населения. Погибли прекрасные неповторимые личности, сколько полезного могли бы они внести в нашу жизнь, в нашу экономику и культуру! При нем погибло и было расстреляно столько невинных людей, что в их крови можно было бы утопить этого нелюдя. И Сталин его терпел. Вот скажите: почему?!

Ведь самое большое богатство, которое существует в любой стране, — это ЛЮДИ. Они создают все, и ради них создается все, и прав Максим Горький: ЧЕЛОВЕК — звучит гордо, и это слово надо писать с большой буквы.

Но есть ведь и нелюди. Стоит только взглянуть на тех, кто остался в окружении Сталина, и на списки уничтоженных, чтобы стало ясно, что все, что происходило в то время при Сталине и Вышинском, не было случайностью. Все происходило по глубоко продуманному где-то и кем-то плану.

Были уничтожены почти одновременно самые лучшие кадры. Это тоже не случайность, а хорошо продуманный где-то и кем-то план, и все участники этой кровавой оргии, ничтожества, торжествовали победу.

Наконец лед как будто тронулся, и в ответ на наши многочисленные письма и просьбы пришла открытка из канцелярии Сталина, что наша просьба передана на рассмотрение в соответствующие органы.

Затем пришла другая открытка от самого «Малюты Скуратова» — Вышинского:

— В ответ на вашу просьбу сообщаем, что дело вашего отца находится в ведении Киевской прокуратуры, туда мы направили вашу просьбу, и туда надлежит вам обратиться.

Из Киевской прокуратуры пришел ответ:

— Ввиду отсутствия материалов для пересмотра дела И. Ф. Саутенко его дело пересмотру не подлежит.

Каких материалов, что за материалы, откуда их взять? «Дело»? Какое «дело» и по какому «вопросу» пересмотру не подлежит? Круг опять замкнулся. Началась новая переписка.

И с этого момента вся наша жизнь превратилась в сплошную пытку стояния дни и ночи в дождь, снег, грязь и слякоть в многотысячных очередях у стен тюрьмы. Стояния с тысячами таких же несчастных матерей, жен и детей, которые тоже надеялись хоть что-либо узнать, хоть что-либо услышать, что-либо передать, чем-либо облегчить судьбу тех несчастных, кто томился за этими тюремными стенами или уже месил грязь по длинным дорогам Сибири, задыхаясь в переполненных эшелонах. А их матери, дети и жены, страдая и мучаясь за судьбу близких и дорогих им людей, простаивали и просиживали с узелками в руках недели и месяцы под забором вокруг тюрем, желая что-то передать, чем-то облегчить судьбу обреченных.

Это продолжалось до тех пор, пока матери не сообщили, что ему ничего не нужно, и посылку опять не приняли.

С каким мужеством должна была принять мать этот страшный удар! И даже после этого она жила надеждой, крепкой надеждой, что справедливость восторжествует и мы сумеем добиться освобождения отца.

«Ты знаешь, — сказала она мне однажды, — во мне как будто все окаменело. Я держусь, но если вдруг что-то произойдет и какой-то кусочек сорвется, я не выдержу, я развалюсь».

И как только Ежова, этого «железного наркома», Сталин убрал и на его место назначил Берия, я, как и все, не пошла, а прямо полетела туда. В приемной НКВД я встретила многих, многих моих знакомых. Мы все получили и заполнили какие-то опросные листки и передали их дежурному, который сказал: «Зайдите через месяц». И вот через месяц я снова в приемной НКВД, и снова — толпа знакомых и незнакомых, но таких же несчастных и замученных, как и я. Здесь были даже дети, они также хотели хоть что-нибудь узнать о судьбе своих родителей, которых часто и в живых уже не было. Рядом со мной на лавке сидели две девочки, лет 10–12, сестры. У них были арестованы отец и мать.

— Где вы живете? — спрашиваю.

— У маминой сестры, — отвечает старшая, — но она очень больная, не может работать, и нас нечем кормить. И я хочу попросить, чтобы мне разрешили взять из квартиры некоторые вещи, там все запечатали, даже наши детские вещи.

Подошла моя очередь. У меня дрожали ноги, когда я подходила к окошечку. Порывшись в довольно длинном списке, дежурный сообщил:

— Саутенко Иван Федорович специальной выездной тройкой НКВД 8 января 1938 года осужден как враг народа на 10 лет и выслан в дальние лагеря НКВД без права переписки.

У меня от радости закружилась голова, забилось сердце так, что я чуть не упала: «Осужден!!! Раз осужден, значит, жив?.. Жив?» А раз жив, значит, что-то можно сделать.

— Жив?! — спрашивала я без конца.

— Жив, — ответил он.

— И я могу о нем ходатайствовать? Скажите, к кому я могу обратиться, он ни в чем не виновен. Скажите, пожалуйста, скажите!

— Нет! — твердо и категорически ответил он. — Вы ничего не можете сделать, ничего.

— Почему??? Он не виновен, это ошибка!!!

— Потому что он и только лично он может и должен уполномочить вас вести за него дело.

— То есть как?! Как может сделать это человек лично, если — вы же сказали, что он осужден БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ!!! Где находится он? В каких лагерях? И как может человек без права переписки поручить кому-либо вести его дело?!!

— Это все, — ответил он. — Следующий!

— Скажите, он жив?!! — еще раз обратилась я к нему.

— Значит, жив, — повторил он. И мое место заняла другая женщина, за мной стояла длинная, длинная очередь.

Я вышла оттуда, мокрый снег таял у меня на лице, под ногами хлюпала слякоть, с визгом и скрежетом пролетали трамваи, машины, разбрызгивая вокруг мокрые хлопья грязного снега, а я шла, не разбирая дороги, и мне казалось, что ярко светит солнце, цветут розы и вся Москва благоухает.

Ведь отец мой жив! Жив! Сердце колотилось от радости до боли. Значит, жив, а если жив, значит, есть надежда. Значит, он перенес все ужасы, все унижения, все невзгоды нашей советской тюрьмы, моральную и физическую боль и остался жив, а я так боялась, что у него не хватит сил. Жив — и это было самое, самое главное. И я шла, шла, не замечая ничего вокруг, не видя и не слыша ничего, поглощенная этой мыслью — жив!!! А раз жив, есть надежда, и я камня на камне не оставлю, я сделаю все, чтобы его спасти.

И с утроенным упорством я стала писать письма во все инстанции всем, всем и добиваться приема у всех, от кого, я думала, может зависеть и в чьих руках находится судьба таких, как мой отец.

Было только странно, что никто, никто не разделяет моего энтузиазма. Некоторые даже пытались опять уговорить меня прекратить писать, прекратить искать правду: «Ничего ты не добьешься, а сама загудишь наверняка».

— Но как же так? За что? — спрашивала я у всех.

— Как за что? Те, кому ты пишешь и от кого ждешь ответа, поставили на нем клеймо — «враг народа», а ты — дочь «врага народа».