Музыка сфер - Элизабет Редферн

Александр оттолкнул его и укрылся в своей комнате, но, конечно, не мог обрести в ней никакого утешения. Ему необходимо покинуть этот дом, он не может задержаться здесь на день, на час. На минуту. Скоро ему придется встретить Августу и ее прислужника Карлайна. Как он сможет теперь находиться вблизи от них? В одном Норленд был все-таки прав: Августа была алчной, и ее похоть оскверняла весь дом. Он помнил, чему стал свидетелем в той озаренной свечами комнате — так давно, казалось теперь! — когда Августа привлекла брата к себе в объятия, а он тогда счел ее поведение искренним самоотверженным порывом утешить больного, помешанного Гая.

Едва он начал собирать свои вещи, скудностью такие же жалкие, как скарб Дэниэля, в дверь постучали, и вошел Гай, Гай с глазами, блестящими от опия, с лицом изнеможенным болью и надеждой. Он даже не заметил, что Александр собирает вещи, чтобы уйти, а подошел к нему и жаждуще спросил:

— Вы будете готовы вечером наблюдать Селену? Небо совершенно чистое. Нам ведь нужно увидеть ее еще только раз, чтобы удостоверить ее орбиту. Ведь вы так сказали?

Александр, чье сердце надрывалось от жалости к больному юноше, понял, что не может покинуть его теперь. Нет, не сейчас, когда он вот-вот может обрести единственное, что придавало смысл его жизни.

Я буду готов, сказал он. А затем он покинет это место. Он не знал, куда направится или что будет делать. Значения это больше не имело.

Потому что для Александра тьма уже наступила.

Вне измерений, где не существуют

Длина, и ширина, и высота.

Где времени и места нет; где предки

Природы, Ночь древнейшая и Хаос,

Анархию извечную творят.

ДЖОН МИЛЬТОН. «Потерянный Рай», Книга II (1662)

Ральф, кучер, лежал с завязанными глазами в сыром подвале, который словно бы бесконечное время служил ему темницей. Его измученное болью тело скорчилось на соломе, загаженной его собственными экскрементами. Когда он услышал, что дверь отворилась и снова вошли те люди, он затрясся и прижался к стене.

Поначалу, когда они его только схватили, он пытался отбиваться. Но их было слишком много, его быстро скрутили и ввергли в этот ад, и заперли тут, не сказав не слова, и бросили бить по каменным стенам кулаками, пока они не покрылись ссадинами и кровью. Затем они снова спустились к нему и приковали к стене и завязали ему глаза, и кто-то почти с нежностью вывихнул ему по очереди суставы его пальцев.

Он понял, что командует ими человек, которого он боялся больше всех, — по слабому, но ненавистному запаху табака, который тот нюхал. С повязкой на глазах Ральф услышал, как этот человек резко выдохнул воздух, пропитанный смрадом его, Ральфа, тела, взмокшего от страха, и услышал, как его изящные пальцы взяли понюшку из миниатюрной табакерки, которая щелкнула, прежде чем он сказал:

— Ну-с, Ральф, ты ведь убийца, разве нет?

Ральф прорыдал голосом, охрипшим от муки:

— Я пытался убить мою жену. Да, я хотел убить мою жену.

— Зато тебе удалось поубивать других, — сказал тот, с табачным запахом, своим мелодичным шотландским акцентом.

— Сначала девушку из трактира с длинными рыжими волосами, а затем хорошенькую певчую птичку.

— Нет! Нет! Клянусь, я их не убивал…

Он ощутил волну воздуха, когда тот наклонился к нему и прошептал:

— Сначала ты получил от них удовольствие, от них, от обеих. А потом задушил.

— Иисусе, я никого не убивал…

И наступила тишина, куда более пугающая, чем любые звуки; тишина, наконец нарушенная шепотом других приближающихся к нему людей. Он весь сжался, поскуливая, как собачонка. Один крепко держал его руку. Другой подергивал сухожилия его распухших суставов и манипулировал ими с осторожностью скрипача, настраивающего драгоценный инструмент. Ральф громко закричал.

— А затем, — продолжал любитель нюхать табак, будто не прерывая своей речи, — ты попытался убить девушку с цветами. Но кто-то поднял тревогу, и ты убежал…

— Не-е-т… — Ральф смолк, чувствуя струящийся по его щекам пот, пока его мучители готовились взяться за него снова. Смрад его тела, его страданий был невыносим.

— Да, — внезапно прошептал он. — Иисусе сладчайший, да, я совершил все это.

Разве же он не пытался убить свою жену вот этими огромными руками, пальцы которых были теперь так зверски искалечены? Господи Боже, разве он не пытался лишить ее жизни, хотя любил больше собственной? Быть может, этот мягко шепчущий человек прав. Быть может, в какую-то минуту сумасшедшего бешенства он вновь попытался убить, и ему это удалось? Ведь Богу ведомо, он понял, как это совершается, что значит выдавливать жизнь из такого хрупкого, такого нежного создания, видел бьющееся тело, полные ужаса глаза…

Слезы катились по его рассеченному шрамом лицу, намачивая рваную повязку на глазах. Человек с тихим голосом сказал:

— Хорошо. Очень хорошо, Ральф. Теперь ты будешь свободен, Ральф.

Ральф повернул голову в сторону, где звучал этот голос, боль покалеченных суставов отупляла мозг.

— Свободен?

— Ты ждешь, что тебя покарают за твои преступления?

— Да. Да, конечно…

— Наказание придет. Но разреши сказать тебе, что прежде ты получишь от меня последнюю возможность искупить свою греховность.

— О чем вы?

— Тебя освободят, и скоро, но только на одном условии. Ты не должен возвращаться в дом в Кенсингтоне, понял? Не должен ни с кем из них разговаривать, даже с доктором.

— Так куда же я пойду? Куда я пойду? — Слепой Ральф начал раскачиваться, как осиротевший ребенок.

— Тебе дадут деньги, — сказал тот негромко, — чтобы ты подыскал себе жилье в Лондоне. Покидать Лондон ты не должен. Тебя ищут констебли, Ральф. Они зададут тебе побольше вопросов об убитых девушках. И ты не станешь лгать им так, как сначала лгал мне. Если ты солжешь или попробуешь сбежать, Августа умрет.

— Нет, нет…

— Итак, — продолжал тот своим мягким шотландским голосом, — ты скажешь им то, что сказал мне?

— Так за это же мне висеть, — прошептал Ральф.

— Возможно. — Пожатие плеч. — Но разве это не предпочтительнее мукам, которые ты терпишь ежедневно?

Ральф услышал, как зашуршала одежда и лязгнула оловянная миска с затхлой водой — единственным подкреплением его сил, которое ему предлагалось. Он почувствовал, как ее край осторожно прижали к его губе. Он начал лакать воду — отчаянно, не по-человечески, как собачонка.

— В конце-то концов, — продолжал тот, — этого хотела бы твоя жена, не так ли? Чтобы ты испытал туже муку, что и она.

— Да, — кивнул Ральф, его располосованное шрамом лицо потемнело от страданий. — Да.