Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

жаль.

Ты ждешь спокойствия и мира?

Глупец! – Ты сам вернешься в ад:

Твои лобзанья воскресят

Труп умерщвленного вампира!»

Во второй своей ипостаси любовь – свет, льющийся с небес к погрязшему во зле поэту («Духовная заря», «Живой факел», «Вся целиком» и др.).

«Когда, горя, влетит к распутникам восход…»

Когда, горя, влетит к распутникам восход,

Все пожирая вкруг огнем багрово-рыжим,

То, мщением грозя и гневной тайной движим,

В животном сонном, злом вдруг Ангел восстает.

Над тем, кто в грязь упал, мечтающем средь мук,

Дух чистой синевой и высью поднебесной

Разверзнет глубину и манит, словно бездной…

Так, Божество мое, мой светоносный друг,

Над прахом и золой попоек безотрадных

Твои черты светлей, чудесней всех стократ,

Встают передо мной, без устали парят;

Так застит свет дневной мерцанье плошек чадных,

Так ясный призрак твой, победно тьму круша,

Как солнца вечный диск сверкает, о Душа!

«Когда в ней равно все пленяет…»

Когда в ней равно все пленяет,

Сравненья отступают прочь,

Она, как утро, озаряет,

И утешительна, как ночь.

И слишком стройно сочетались

В ней все телесные черты;

Чтоб мог беспомощный анализ

Разъять созвучья красоты.

Магическое претворенье

Всех чувств моих в единый лад!

В ее дыханье слышно пенье,

А голос дарит аромат.

Д. Обломиевский:

Как часть вещественного мира, в противовес Гюго и Ламартину и вслед за Сент-Бёвом, воспринимает поэт и свою возлюбленную. У нее копна волос («Волосы»), сверкающая подобно мерцающей материи кожа («Танец змеи»), широкая круглая шея, полные (grasses) плечи (там же), спина, груди («Песнь после полудня»). Лирический герой Бодлера отмечает ее походку, танцующую, как у змеи, обращает внимание на ее струящиеся перламутровые одежды («В струении одежд»), на то, что она темна, как ночь («Sed non satiata» – «Но ненасытившаяся»). Он покрывает ее поцелуями с ног до черных кос, прячет голову в ее колени («Осенняя мелодия»), погружается в ее прекрасные глаза, дремлет в тени ее ресниц («Semper eadem»), пьет ее дыхание («Балкон»), всматривается в очи возлюбленной, открывающиеся перед ним, как озера, и видит свою душу как бы отраженной в них («Отрава»).

Образ женщины рисуется у Бодлера то на фоне вечеров, освещенных жаром угля из камина и овеянных туманами на балконе («Балкон»), то на фоне прекрасного осеннего неба, яркого, розового («Разговор»), то на фоне ревущей улицы («Прохожей»).

С. Великовский:

Запутанная внутренняя правда чувства для Бодлера – любовного лирика вообще важнее моралистического долженствования, а тем паче портретных описательных задач. Облик той или иной женщины под его пером – это скорее повод для вызванного ею в данный миг собственного душевного настроя, так что и на девичью весну может быть перенесено отнюдь не весеннее самочувствие поклонника: «Ты вся – осенний небосклон, розовый и светлый» («Разговор»). Действительные черты возлюбленной – запах кожи, цвет волос и глаз, звучанье голоса – сплошь и рядом едва упомянуты и служат Бодлеру с его изощренной ассоциативной чувствительностью толчком к тому, чтобы начал разматываться клубок завораживающих воспоминаний или сновидческих фантазий. Обладая гораздо большей зрелищностью, плотностью, ощутимостью, чем ее лицо или стан («Экзотический аромат», «Вся целиком»), они складываются в зыбкий, намекающий отсвет самого переживания в его не поддающихся прямой разгадке, но со всей непреложностью угадываемых метаморфозах.

Мне представляется, отношение Бодлера к Любви определялось полнотой его мировидения, бессознательным и нерасчлененным миром добра-зла, правды-лжи, красоты-уродства – тем, что он сам именовал понятиями «упиться ложью», «любовью к обманчивому». Стихотворение с последним названием представляется мне ключевым для понимания бодлеровского «двуединства», принятия жизни во всей ее полноте, взаимодействии и взаимопроникновении начал, синтезе взаимоисключающих чувств и явлений:

Quand je te vois passer, ô ma chère indolente,

Au chant des instruments qui se brise au plafond

Suspendant ton allure harmonieuse et lente,

Et promenant l’ennui de ton regard profond;

Quand je contemple, aux feux du gaz qui le colore,

Ton front pâle, embelli par un morbide attrait,

Où les torches du soir allument une aurore,

Et tes yeux attirants comme ceux d’un portrait,

Je me dis: «Qu’elle est belle! et bizarrement fraоche!

Le souvenir massif, royale et lourde tour,

La couronne, et son cœur, meurtri comme une pêche,

Est mûr, comme son corps, pour le savant amour».

Es-tu le fruit d’automne aux saveurs souveraines?

Es-tu vase funèbre attendant quelques pleurs,

Parfum qui fait rêver aux oasis lointaines,

Oreiller caressant, ou corbeille de fleurs?

Je sais qu’il est des yeux, des plus mélancoliques,

Qui ne recèlent point de secrets précieux;

Beaux écrins sans joyaux, médaillons sans reliques,

Plus vides, plus profonds que vous-mêmes, ô Cieux!

Mais ne suffit-il pas que tu sois l’apparence,

Pour réjouir un cœur qui fuit la vérité?

Qu’importe ta bêtise ou ton indiffêrence?

Masque ou décor, salut! J’adore ta beauté.

Когда, небрежная, выходишь ты под звуки

Мелодий, бьющихся о низкий потолок,

И вся ты – музыка, и взор твой, полный скуки,

Глядит куда-то вдаль, рассеян и глубок,

Когда на бледном лбу горят лучом румяным

Вечерних люстр огни, как солнечный рассвет,

И ты, наполнив зал волнующим дурманом,

Влечешь глаза мои, как может влечь портрет, —

Я говорю себе: она еще прекрасна,

И странно – так свежа, хоть персик сердца смят,

Хоть башней царственной над ней воздвиглось властно

Все то, что прожито, чем путь любви богат.

Так что ж ты: спелый плод, налитый пьяным соком,

Иль урна, ждущая над гробом чьих-то слез,

Иль аромат цветка в оазисе далеком,

Подушка томная, корзина поздних роз?

Я знаю, есть глаза, где всей печалью мира

Мерцает влажный мрак, но нет загадок