На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

— И кто же может решить с отправкою телеграммы?

— Очевидно, председатель — Казимир Хоржевский…

Вскоре Хоржевский навестил взбешенного губернатора.

— Совет рабочих депутатов, — сказал машинист, — полагает разумным изъять из гарнизона сотню «желтых» казаков, во избежание излишнего кровопролития, князь!

Мышецкий через пенсне долго разглядывал новую власть:

— Сотня может быть стронута с места только по моему приказу. Насилие же я сам отвергаю. Причин для кровопролития не вижу! А у меня, господин Хоржевский, просьба… — Бросил на стол телеграмму, так и не отправленную. — Надеюсь, — сказал, — ваш премудрый Совет одобрит эту записку, составленную в простоте ума нашего?

Казимир понял издевку губернатора, но решил быть умнее. Взял телеграмму, прочел:

— А отчего и не отправить?.. — Карандашом тут же начертал в уголку: «Отправь. Казимир». Положил бланк обратно перед князем: — Пожалуйста. Ваши телеграммы будут отправляться, как всегда. Мы же понимаем — служить вам тоже надобно…

— Не понимаю! Отказываюсь… Кто управляет губернией?

— Вы, конечно. Вы — губернатор, и вы управляете губернией. А мы только революцией в Уренской губернии. Примите меня, князь, как неизбежное явление новой жизни…

Мышецкий подчеркнуто официально поклонился через стол:

— Покорнейше благодарим вас! Наконец-то вы открыли мне глаза. А флаг ваш обязательно должен висеть? Или позволите снять?

— Флаг революции будет висеть, — ответил Казимир. Мышецкий подумал и вдруг весело рассмеялся.

— Ладно, — сказал. — Капитан Дремлюга его снимет!

На фоне этих великих событий, потрясавших великую державу, меленькой жилкой, готовый вот-вот оборваться, билась жизнь княжеского шурина — Пети Попова. Был уже поздний вечер.

— Князь, — сказал, придя, Чиколини, — понятых надобно…

— Для чего, Бруно Иванович?

— Петр Тарасыч дали свое согласие на свидание с супругой…

Это предвещало дурной оборот: Петя при смерти, а Додо настойчива и в глазах мужа всегда неотразима, как Клеопатра для Антония. «Как же ей удалось? — думал Мышецкий. — Плохо, плохо…»

— Что ж, возьмите в понятые и меня, — попросил князь. Вторым понятым был выбран дворник больницы, случайно подвернувшийся под руку Чиколини. Лошади притащили полицейский рабан, соскочили с запяток конвойные, и по ступеням сошла Додо…

Мышецкий замер при виде своей сестры.

— Авдотья, — поднял он на нее глаза, — здравствуй.

— Здравствуй, брат, — еле слышно ответила Додо…

Видно, что к этому свиданию она готовилась изрядно.

Костюм почти театральный, сама же бледная, робкая и покорная. Мужчины шли следом за нею по длинному коридору больницы, а впереди, вся в черных шелках, быстро выступала Додо; в руке она держала молитвенник, с запястья свешивались, бренча, четки. Никто не предупреждал ее — Додо вдруг сама, повинуясь интуиции, остановилась возле дверей палаты, именно той, в которой лежал Петя.

— Здесь? — шепнула она и побледнела еще больше; в этот момент она была хороша, очень хороша… Даже прокурор подбоченился, а дворник стал сморкаться в передник, заворачивая его к носу от самых колен.

— Хоре-то, — говорил он, — хоре-то какое, хосподи…

Петя лежал на белом, из белых бюстов глядел один жуткий глаз его, как линза, и торчала из повязки, обветренная и подсохшая, кость руки. Он увидел Додо, и глаз его сразу зажмурился, плавая в слезах. Додо кинулась к постели, упала в ногах и вдруг поползла к мужу — дергаясь коленями, бормоча. Руки ее всплескивались — бились над головой, как два крыла. Первое рыдание Додо огласило палату — почти вопль! Припав к Пете, она шептала и шептала. Прямо в этот одинокий глаз, а из-под маски зашевелились Петины губы, чтобы начать разговор…

— Прокурор! — сказал Мышецкий, и прокурор со страхом выгнулся над упавшей Додо, припадая ухом к губам Пети. Выслушал его и медленно выпрямился… Мышецкий тронул его за рукав мундира: — Что вам сказал господин Попов?

— Он просит оставить его с женой наедине.

Петя снова что-то заговорил. Прокурор опять его выслушал.

— Что? — спросил Сергей Яковлевич, напрягаясь.

— Петр Тарасович снова просит не мешать ему…

Все, кроме Додо, удалились из палаты. В коридоре больницы, возле Чиколини, стоял Ениколопов.

— Вадим Аркадьевич, — подошел к нему Мышецкий, — как вы мыслите, сколько осталось жить моему шурину?

— Дней пять-семь, не больше, а в чудеса я не верю…

Сергей Яковлевич вытер набежавшую слезу: «Бедный Петя!..»

Из палаты чуть слышно доносился журчащий шепот Додо: она говорила, говорила, говорила… Шло время…

Двери вдруг распахнулись вразлет — Додо!

Решительно и резко смотала четки с руки:

— До свиданья, брат, — и пошла, быстрая, стройная…

Гуртом все повалили обратно в палату. Петя разжал черные губы и сказал — внятно:

— Моя жена невиновна… Кто оклеветал ее? Почему я не верил? Прости мне, господи, грех великий…

— Записать? — глянул на губернатора прокурор.

— Исполняйте обязанности как положено.

— Ваша фамилия?

— Акинфиев буду, — ответил дворник.

Рука прокурора строчила по бумаге: «В присутствии понятых, князя Мышецкого и дворника Акинфиева, сего дня…»

— Невиновна, — шептал Петя, — снимите оговор с нее… Не мучайте ее боле, мою Додушку… Бог простит вам, люди!

Мышецкий не выдержал — вышел из палаты. Подписал протокол в коридоре, после дворника. Лучше бы и не шел в понятые: не пришлось бы тогда уносить камня на сердце. На улице прокурор сказал:

— Ваше сиятельство, отныне вступают функции исполнительной власти, кои, согласно снятию оговора, должны непременно обеспечить и снятие ареста с госпожи Поповой, иначе…

— Поступайте, как знаете, — рассеянно ответил Мышецкий, и тем закончился этот день, очень тяжелый…

Никто еще не знал, куда повернет правительство, на что решится самодержавие, полностью парализованное всеобщей забастовкой. Не знал этого и князь Мышецкий — кандидат правоведения, камергер двора его величества, уренский губернатор и коллежский советник, кавалер орденов и прочее…

— Я уже ни во что не верю! — говорил он.

Император, учтя богатый опыт истории, держал в Петергофе наготове быстрокрылую яхту, дабы не повторить глупой ошибки французского короля. Курс проложен заранее — в Англию, и все эти дни министры добирались до Николая II по воде. Поезда не ходили даже в дачные поселки, столица империи тонула во мраке, телефоны не работали. Министры поддерживали связь с императором лишь на пароходике придворного ведомства.