Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

«Никогда… — подумал я, умиляясь увиденной пасторали, — никогда я тебя не оставлю, слышишь, Лу-Лу? Что бы ни случилось. И мы будем счастливы. Я точно знаю…»

На гору Корковадо есть два пути: подниматься на высоту восемьсот метров на машине по серпантину дороги или же добираться к вершине на таком прикольном трамвайчике, который минут десять ползет под диким углом по прямой наверх. Лу-Лу быстро объяснила мне варианты при помощи рук и глаз, и мы, конечно же, выбрали трамвайчик. После основного подъема до Христа оставался еще путь в тридцать один метр, это еще триста ступенек в облака. И уже там, на самом верху высочайшей в Рио горы стоял, раскинув руки, каменный Спаситель. Я задрал голову вверх и почти ничего не увидел. Вы стояли когда-нибудь в облаке? В настоящем сером облаке, зацепившимся за вершину горы? В самом центре огромного комка водяной пыли, из которой облако это состоит. Я стоял. Я стоял там, у подножия Спасителя, но не видел его из-за тумана. И я держал мою девочку за руку и плакал. И она тоже плакала. Моя Лу-Лу… Я знал, что в этот миг она просит у него того же, что и я. И не важно, что слезы наши были сделаны из облачного пара, — важно, что мы были вместе, и над нами был Христос, а под нами, как на ладони, простирался Рио во всем своем великолепии: белоснежные яхты в заливе Гуанабаро, Сахарная Голова, великий Маракана, бесконечный мост Рио-Нитерой, Лагуна, парк Тижука — самый большой в мире городской парк, вдали виднелась знаменитая гора Два Брата…

И, не сказав друг другу ни слова, мы поклялись Спасителю в верности, преданности и вечной любви. И великий Рио нас тогда услышал…

А потом, уже после заоблачной нашей клятвы, мы сидели в чурраскарии, эдакой шашлычной по-бразильски, и, пока готовилось мясо, уплетали сердцевину пальмы, самую сочную и упругую сердцевину, и Лу-Лу обливалась пальмовым соком, а я сцеловывал сладкие пальмовые струйки с любимых губ. А когда принесли шипящие мясные куски на ребрах и первые густые капли схваченной жаром мясной сукровицы растеклись по тарелкам, Луиза Фернанда посмотрела на часы и сказала:

— Сорри, ханни! — и исчезла в проеме дверей.

— О’кей, — ответил я, — я без тебя не начну, не бойся, — и на последние командировочные заказал еще пива…

Дальше неинтересно… Потому что к столу Лу-Лу не вернулась. Ни через час… Ни через два часа… Ни до позднего вечера, когда мясо на ребрах усохло и стало выглядеть отвратительно…

Луиза Фернанда не вернулась совсем…

Телефон ее не отвечал…

Дверь в квартиру была заперта, и на мои звонки никто не реагировал…

Когда, ближе к ночи, я добрался до Феди, то обнаружил, что моему приходу он не удивлен, а даже, наоборот, вроде как ждал. В камине пыхал самовар, и он подкладывал в него палочки неизвестного дерева.

— Я тебя раньше ждал, Димитрий, — сказал он, не оборачиваясь. — Вон, второй раз уже самовар запаливаю…

Его словам я не придал ни малейшего значения, а с ходу взволнованно сообщил:

— Федор Никодимыч, беда! Луиза пропала! Лу-Лу!

Федя подул в самовар и медленно распрямился:

— Пропала, говоришь?

— Пропала! — заорал я. — Прямо из шашлычной исчезла! Вышла в туалет и не вернулась! И нет нигде: ни дома, нигде!

— Да не пропала она, Митенька, не горячись, — произнес старик и посмотрел на часы: — У нее время вышло, и она слиняла. Они не любят перерабатывать, которые дорогие. Это из фавел которые, тем все равно бывает, даже лучше некоторым. — Я уставился на Федора Никодимовича с приоткрытым ртом. Что-то шевельнулось во мне, что-то тревожное и больное, но я еще не желал в это верить. Это было совершенно невозможно. Этого просто не могло быть… — Фавела — трущоба, значит, трущобный квартал. А еще — это цветок такой красивый, — продолжал хозяин ювелирного магазина, — ярко-желтый, как песок копакабановый. Он распускается быстро очень и сразу же закрывается, если надо. Но у него это от настроения, а не от расчета, ты понял, Митя? А девка эта, Лу-Лу которая, она не из фавелы, она из дорогого района. Там у них все по часам, — он вытянул самовар из камина. — Закипел, кажись… Садись, чего стоишь-то? — Я опустился на пол там, где стоял, не веря тому, что слышу. — Я ее на трое суток для тебя купил, вот она семьдесят два часа отсчитала и не задержалась больше. У нее, наверное, опять работа в вечер. Чего ей с тобой нянчиться-то? — он усмехнулся. — А как она, вообще, нормально?

У меня задергалась челюсть. Я попытался было что-то сказать, но почувствовал, что не могу. Слова образовывались возле горла, но почему-то не вылетали наружу, а слипались между собой там же, в зобу, и все это срасталось в огромный твердый ком, который, в свою очередь, не пропускал звуки и воздух ни в одном, ни в другом направлении…

— Тебе с кардамоном или просто чистый лист?

Я все еще не мог отвечать. А если бы и смог, то не уверен, что вопрос был достаточно простым для моего состояния… Наконец ком разломился, и я выдавил из себя:

— Так ты же говорил, студентка… Знакомой твоей дочка… С телевидения…

Федя грустно усмехнулся:

— А ты хотел, чтоб я сказал — шлюха обычная, только из дорогих?

— Но… но… — я никак не хотел поверить в такое страшное в своей простоте объяснение. — Шлюхи так не ведут себя, понимаешь? У нас любовь была, самая настоящая любовь, самая что ни на есть честная и прекрасная.

— А-а-а-а… Ты об этом… — Федя, казалось, нисколько не удивился, — за это я отдельно приплатил, сверх таксы. Хотел тебе приятное сделать, у меня ж все-таки годовщина в тот день была, по Клавде. Я подумал, так тебе больше понравится, с любовью если, — неожиданно он развернулся, отставил в сторону заварку и схватил меня за руки: — Я их знаешь, когда заненавидел? Хочешь, скажу? — Я молчал, плохо ориентируясь в Фединых откровениях. — Когда силу совсем на них потерял. Это уж когда лет десять после Клавди прошло, — он мысленно подсчитал что-то, подняв глаза к потолку: — Да! Десять, не меньше! — он перевел дух и сверкнул глазами из-под золотой оправы. — Они все тут шлюхи! Понял, Митенька? Все, как один! И бабы, и мужики! Всех их ненавижу!!! — Я продолжал молчать, мысли все еще путались, но постепенно приходили в привычное взаимодействие с остальными органами чувств… — А еще знаешь, чего я тебе скажу, Митюша? — он сжал мои руки еще сильнее. — Тут такая жизнь: если кайман здоровей пираньи, то он ее сожрет. А ежели наоборот, кайман мелкий, а пиранья здоровая, то она этого каймана сожрет сама. Вот так-то! Тут — что охотник, что добыча — без разницы! Поэтому весь народ их — одна большая шлюха! Поэтому ненавижу! — он перевел дух и вернулся к заварке. — Ладно, дело прошлое… Я тут Дине, жене твоей, гостинец приготовил, кулон серебряный с хитрым камушком. Передашь от меня потом, когда вернешься. Скажешь, от Федора Никодимовича Березового, с поклоном. Сейчас вынесу… — он развернулся и пошлепал к дальней внутренней двери.

Я резко встал и вышел из магазина. Я шел по Авеню-де-Атлантик, но не вдоль нее, а строго поперек. Мимо меня проносились автомобили: сначала те, что двигались в сторону Рио, а затем другие, те, что, наоборот, удалялись от него, лучшего из всех земных городов. Они сигналили мне светом фар, они гудели мне всеми своими гудками, но я их не слышал и не видел. Позади остался ювелирный магазин — место, где нашел свой приют Федя, русский бразилец, мой бывший друг. Впереди ревел океан и бился мокрым краем о Копакабану. Я ступил на нее ногой и увидел в темноте, что песок подо мной горит ярким огнем, даже не ярким, а ярко-желтым, как цветок трущобной фавелы, как бронзовотелый танцор Капоейры, как солнце над Рио-де-Жанейро, как подержанный «мерседес» старика Никодимыча. И тогда я сложил ладони в трубу, поднес их ко рту и что есть сил заорал, закричал, заревел, стараясь перекрыть собственным голосом все, что было вокруг меня на этой знойной чужой земле: Атлантический океан, ветер, разносящий золотой песок, звуки Капоейры и нежный звон колокольчика на двери ювелирного магазина…