Я люблю.Бегущая в зеркалах - Мила Бояджиева

Вот уже четверть часа я внимательно наблюдаю за Остином, неужели устоял? И знаете, каков результат моих наблюдений — вы с ним не пара. Друзья, близкие, давнишние, быть может, но — не пара! Нет этой ниточки тонюсенькой, насмерть привязывающей… А посему — я спокойна и весьма расположена к благодеяниям. — Лаура загасила сигарету и поднялась. — Едем, Алиса, одеваться и сделаем все возможное, чтобы каждый, кому сия картина будет явлена в обрамлении, был бы нокаутирован на первой секунде.

И они отправились в маленькое путешествие, сократив благодаря общительности Лауры период приятельского сближения до минимума. Выруливая из узеньких дорожек среди садов и рощиц на автостраду, она уже общалась с Алисой так, будто совершила с ней кругосветное путешествие в одной каюте. Причем, отсутствием ответного энтузиазма, ничуть не смущало общительную итальянку.

— Ладно, ладно, я пока не вытягиваю из тебя признаний, даже в обмен на собственные, — Лаура до отказа опустила стекло и раскурила новую сигарету. — Ничего, что дымлю? Вообще-то я обещала Остину бросить. Мы с ним почти обручены. «Почти» — потому, что у него какой-то особый «бизнес», как он говорит, и жизнь абсолютно сумасшедшая: мотается по всему свету, черт знает где, возвращается усталый, помятый, как беспризорная собака и его приходиться долго «одомашнивать» — отмывать, одевать, откармливать любимым супом из красной свеклы и капусты… Мы вместе уже почти пять лет, правда, с большими интервалами. Самым долгим совместным житьем был нам медовый месяц — целых две недели неразлучно у горного озера в какой-то охотничьей хижине. Это было что-то отдельное, особенное, не из сих мирских радостей купание в ледяных водопадах, лошади с длиннющими белоснежными гривами, костры в ночном лесу, бабочки лохматые, чуть не с воробья, закаты, рассветы, радуги в полнеба — и все только для нас. Знаешь, когда вдвоем на краю света и от счастья хочется умереть!

— Знаю. Бывала, правда, не так далеко. Мой «край» был в Шемони и без костров, но в сущности, думаю, такой же: умереть хотелось от счастья. А пришлось — с горя… Но это — другой разговор.

Лаура мельком взглянула в зеркальце на притихшую Алису.

— Извини, что я так с откровениями накинулась. Ужасно рада, что могу поговорить с тобой об Остине. Такой редкий случай — ты любишь его, но не любовница, ценишь, уважаешь, но не собираешься заполучить. А может, ты его еще просто не разглядела? Хотя это невозможно. Мои подружки кладут на него глаз сразу — не мудрено, он — как золотая десятка — я видела у него такую русскую старинную монету с профилем царя — в куче дерьма.

Ох уж эти наши богемные красавчики! Остин совсем другой, в нем сразу чувствуется редкое, наидрагоценнейшее мужское качество — надежность. Надежность — это все: сила, смелость, благородство, ум. Когда знаешь, что всегда, в любой ситуации ты сможешь им гордиться, что никогда тебе не станет неловко за свой выбор. А у меня критерии не занижены — было из чего выбирать… И к тому же он нежный. Надежный и нежный — просто невероятно! Лаура радостно засмеялась. — Представляешь, например. этот рыжий культурист с чувственной рожей, рекламирующий «Кемел» вдруг начнет предлагать взбитые сливки или новую марку стиральной машины, призывая собратьев разделить с женами тяготы домашней работы! Он так любит детей! Я имею в виду Брауна, конечно. Это секрет, но здесь целый приют существует на его деньги, а двойняшки садовника — абсолютные бандиты — ошиваются в доме целый день. Гоняя мяч на персидских коврах! Думаю, что это далеко не все благодеяния Остина… У нас будет трое — мы уже решили. Мне тянуть больше некуда, скоро тридцать два, да и хочется уже посидеть дома, обрыдли эти тусовки и постоянная битва за профессиональное имя.

Алиса с удивлением обнаружила, что никогда всерьез не задумывалась о личной жизни Остина. Он всегда был сам по себе и давняя попытка сватовства, предпринятая Елизаветой Григорьевной, казалась неуместной шуткой. Очевидно же, что Остин уникален и ему просто невозможно подобрать пару как к антикварной вазе из гробницы фараона, если, конечно, не пригласить опытного бутафора. Лаура, вроде, настоящая, но… Просто Остина невозможно вообразить мужем — решила Алиса и почему-то слегка на него обиделась. За скрытую жизнь, за обыкновенность, за счастье на стороне где-то у горных водопадов. И еще за то, что если бы давным-давно, какие-то тропы судьбы повернули бы по-другому, была бы она сейчас. мадам Браун — сильная, счастливая, гордая.

Алиса вспомнила крошечный эпизод, показавшийся ей теперь значительным. Ей было лет пятнадцать, когда Веруся шепнула про Остина «жених» и в дом зачастила голубоглазая кукла. Самолюбие Алисы-подростка, ловившей восторженные взгляды окружающих и не воображавшей, даже теоретически, возможность конкуренции, не могло допустить, что прямо из под носа уводят человека, которого она считала полностью завоеванным и дружбой с которым очень гордилась.

Алиса фыркнула, надулась и однажды на каком-то семейном торжестве, когда гости маялись после сытного обеда между желанием вздремнуть и необходимостью веселиться, поставила заранее припасенную пластинку. Иголка патефона попала в точку. Слегка пошуршав, черный ящик выпустил нежный завиток мелодии, тут же окрепший, налившийся торжественной силой и превратившийся в те самые «Сказки Венского леса», которые, как было известно, старомодно любил Остин. Алиса направилась через зал прямо к нему, чувствуя себя, действительно, Наташей Ростовой и, сделав гимназический книксен, пригласила на танец. Вокруг благожелательно зашушукались, заулыбались и она закружилась, наслаждаясь всеобщим вниманием и глупым видом оставленной у рояля «куклы». Почему она не помнила лицо Остина, его руку на талии? Она торжествовала другую победу. А он — какой он был? Остину было тогда за тридцать. Смешно — «тридцать»! Тогда он был в два раза старше Алисы, но запретил называть себя «дядя», а для нее выбрал русское имя, данное при крещении — Лизанька. Так называли ее он, да Веруся, да бабушка, когда была в особом расположении духа. Для остальных она была Алисой.

Между ними всегда существовал некий заговор — противостояние миру взрослых, в котором Остап неизменно принимал сторону Алисы. В течение нескольких лет Браун подолгу жил в Париже, чуть ли не ежедневно бывая у Грави по каким-то делам с Александрой Сергеевной. Он принимал горячее участие в ребяческих затеях Алисы: то привел откуда-то ослика, чтобы она могла устроить рождественский сюрприз — вифлеемские ясли с крошечным игрушечным младенцем в настоящей соломе, то выискал где-то кинокамеру, засняв волейбольный турнир на лужайке. Остап чудом спас камеру от летящего прямо в нее мяча. Потом с этой пленки были напечатаны фотографии А еще как-то под Новый год именно он, единственный из взрослых, был допущен к устройству детского маскарада. Не такого уж детского — Сержу — кузену Алисы — было семнадцать, а ей? Да, конечно — четырнадцать! И никто не узнал ее в бороде и усах из белой пакли, свешивающейся из-под лиловой чалмы.

— Великий Маг, ученик Заратустры и Гегеля, повелитель стихий Ходжа-ибн-Хуссейн — проездом через Париж. Последние сеансы! — объявил Остап, распахнув портьеры затемненного зала, и все затихли, теряясь в догадках. Костюм Алисе придумал он и долго обучал фокусам, подарив специальную толстую книгу с описанием различных трюков. Только тогда на представлении из-под плаща мага не вовремя вылетела курица, ошалело метнувшись «в партер». Ее ловили все гости, кудахтавшую, ронявшую перья, а папа, схватив шаль с плеча жены, накрыл-таки несчастную птицу и торжественно передал испуганной Верусе. Та опрометью кинулась на кухню с трепещущим свертком, чтобы поскорей спасти хозяйскую шаль — такого шелковистого, немыслимо нежного гипюра. Белую шаль, белую с длинной игривой бахрамой… А Остап? Каким был он? Алиса помнила его неизменную естественную элегантность — Браун всегда казался уместно нарядным — в черном смокинге на приемах или в вылинявшей гимнастерке Захара, косящим по утру со свистом траву в саду. Он был значителен, даже когда молчал, отсиживаясь в углу, на периферии спора и очень не любил, когда черный завиток выбивался на лоб из общей зализанности, чтобы предательски показать тщательно скрываемое мальчишество. Его внимательный взгляд — смешливый и грустный одновременно: смешливый на поверхности, как солнечные блики на водяной глади, скрывающей омут. И эта легкая тень загадочности — в нелепой седой пряди у левого виска, в какой-то нездешности, в необъяснимой значительности. Впрочем, возможно, девчонка-Алиса придумала все это, а взрослая Алиса обозлилась на Жана Маре, представившего на экране Эдмона Дантеса, — так сильна была уверенность, что граф Монте-Кристо должен быть точной копией Остина…