Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

Или матушка повинна?

Отравила, заморочила… хорошо бы так подумать, вину на другого перевести, тогда и на душе облегчение выйдет, если осталось что от этой души.

— Только Нинон, которая тебе девиц сватала, стала мешать, — влез Себастьян. От же ж неугомонная душа. — Норов у нее дурной. И запросы, надо думать, росли… вот ты и решила проблему по-своему. А заодно уж и Лихо подставила.

— Сообразительный мальчик, — прозвучало почти с нежностью, почти с гордостью, будто бы был Себастьян не жертвенным бараном, о чем, верно, догадывался, но родичем.

Сыном.

Интересно, если б послали боги сына, то на кого походил бы?

Хорошо, что не послали. Без детей оно легче этакие дела решать… Аврелий Яковлевич переложил тросточку в левую руку.

— А сваха отказалась на тебя работать. Более того, похоже, влезла в твои дела… небось у нее знакомых вдоволь имелось, рассказали о том, что очень много девушек в Приграничье сватают, да ни одна счастливая невеста назад не вернулась. В полицию донести собиралась?

Руку вскинула, пальцы знаком вызова сплетая.

— Погоди. — Аврелий Яковлевич успел перехватить.

Запястье тонкое, фарфоровое.

— Проклясть всегда успеешь. Сама звала, дорогая, а теперь вот злишься, что гости неудобные дюже.

— Гости? — со странным выражением повторила она. — Гости… и себя гостем полагаешь, Аврельюшка?

Давно она так не называла и ведь только имя произнесла, но как… будто бы само его звучание противно ей.

Княжна.

Или уже княгиня? И его место — за кругом, а он, холоп, посмел желать иного, и беда не в том, что желал, теперь Аврелий Яковлевич осознавал сие отчетливо, но в том, что она поддалась собственной слабости, за которую не простила ни себя, ни его.

А ведь были счастливы.

Когда-то?

Когда? Так давно, что, верно, только камни эти и помнят.

— Чего тебе надобно, дорогая? — Он перехватил трость, приятная тяжесть которой отвлекала от места. И сам же ответил на незаданный этот вопрос: — Крови? Мало стало? В том ваша беда… поначалу-то кажется, что не убудет с тебя капли-другой… или не с тебя… что за горе, принести на алтарь пташку, мышку… кота… человека… особенно если выбрать кого не сильно нужного. Из тех, что не имеют достославных предков. Только цена-то поднимается. И одного уже мало. И двоих. И троих…

— Ты так меня и не понял. — Она сказала это тихо, но пальчиком шевельнула, и камни отозвались на движение это утробным гулом.

— Да где ж мне…

— Все никак забыть не можешь тех девиц?

— Не могу, — согласился Аврелий Яковлевич. — И тех, и вот этих вот… и вины с себя я не сымаю. Ни той, ни этой… знал же, что не остановишься.

— Тогда почему отпустил?

— Любил, дурак этакий.

— Любил… много ли стоит твоя любовь… — Она протянула руку раскрытою ладонью, грязною ладонью с содранною кожей, с черным спекшимся мясом. — Посмотри, где я в итоге оказалась…

— Из-за меня?

— Из-за тебя в том числе! Мне бы… там мне бы хватило… одна девка раз в год… разве много?

— Много.

Не услышала.

— А здесь… ты еще не понял? Это место — клетка… для таких, как я… для таких, как ты… и уйти не позволят никому…

— …кто не заплатит выкуп, — закончил Аврелий Яковлевич. — Для того я тебе и нужен?

— Сообразительный.

— Моей крови, моей силы тебе надолго хватит…

— Ее хватит, чтобы вовсе убраться отсюда. Я вернусь в Познаньск. И вернусь не одна… князь Вевельский будет рад представить ко двору свою супругу…

Мертвый колдовкин взгляд остановился на Евдокии, которая от взгляда этого отшатнулась, едва не выпав из круга. И близость ее к границе привела призраков в немалое беспокойство. Тоненько захныкали младенчики, засуетились мужики, и блаженный, сунув два пальца в рот, засвистел.

— Новую супругу, — добавила колдовка. — Достойную имени княгини Вевельской…

— Нет. — Евдокия сумела выдержать взгляд.

И руку Себастьянову многострадальную выпустила.

Хватит уже за чужой спиной прятаться. Себастьян тут не спасет, самой надобно, за двоих, ведь иначе-то смысла нет… как там в сказках бывает?

Пришла девица к колдовке да молодца доброго забрала, потому как обещался ей молодец жениться, а она любила его всем сердцем своим. И этой любви довольно оказалось, чтобы чары темные одолеть.

Только, чуяла Евдокия, не все в сказках правда.

— Ты мне перечишь, девка?

Колдовка руку подняла, и Евдокия поняла, что женщина эта, вида хрупкого, болезненного даже, способна раздавить Евдокию Движением мизинца.

Испугаться бы, да… хватит, набоялась.

— Лихослав мне муж.

Она вытянула руку с перстнем, к которому вернулся изначальный вид его.

— В храме венчаны. Перед богами связаны…

— Упрямая девка. — Колдовка мизинчик оттопырила, да только не шелохнула им. Значит, и вправду был некий закон, который не позволял вот так взять да убить… а ведь и вправду, почему Евдокия все еще жива? И значит, есть надежда, хоть малая, ничтожная, но… если есть, то Евдокия справится.

— Он мой. — Она сама теперь искала мертвого колдовкиного взгляда. — Отдай его мне.

И тихо стало. До того тихо, что слышно было, как скребут границу чьи-то когти.

— Твой, значит…

— По закону, — подтвердил Аврелий Яковлевич, тросточкою шляпу поправляя. — Она пришла к тебе, дорогая… и уже этого довольно.

— Что ж, — губы колдовки изогнулись, — раз так, то… отдать не отдам, но коль сумеешь — забери.

Заберет. Или попробует хотя бы.

Колдовка вскинула руку, и серые камни раздвинулись, впуская Евдокию в круг.

Лихослав знал, что она вернется.

Мертвая женщина всегда возвращалась.

Уговаривала.

Приносила какие-то вещи, которые раскладывала перед Лихо… пыталась опутать его сетью своей силы, тоже мертвой и с неприятным запахом. И потому сеть эту Лихо стряхивал.

Когда она уходила.

Сегодня она явилась не одна.

— Иди, — сказала она кому-то, сама оставаясь за чертой, которая отделяла озеро Лихо от иного мира. И стая поднялась, приветствуя мертвую женщину рыком. Стая тоже не отказалась бы убить ее. Или хотя бы кого-нибудь, но волки не смели преступить волю Лихо. Он же… он лежал.

Смотрелся в воду.

Силился вспомнить хоть что-то, но память таилась на дне черною ягодой. Не достать, не поднять. И быть может, оно и к лучшему. Когда-нибудь Лихо наскучит лежать, тогда он встанет и поведет за собой стаю, ибо так было не единожды.