Тени, которые проходят - Василий Шульгин

Шофер мне ответил по-русски:

— К Маклакову, значит.

В Париже было множество шоферов из русских офицеров. Впоследствии я ставил в вину русским офицерам-таксистам, что они не помогли Кутепову. В то время посольство было уже в руках советской власти и можно было предположить, что сразу же после похищения Кутепов был препровожден в посольство на улицу Гренель. Но эта улочка очень узкая и короткая. Ее можно было совершенно забаррикадировать с двух сторон машинами, ворваться в посольство и освободить Кутепова. План фантастический, наверное, уже потому, что невозможно было ни сговориться, ни объединиться заранее для этой цели.

* * *

Маклаков принял меня в высшей степени радушно, так же как и его сестра Мария Алексеевна. Она была чрезвычайно энергичной женщиной. Содержала русскую гимназию в Париже не на средства посольства, а на суммы, собираемые благотворительными спектаклями. В качестве жены посла (так о ней думали) ее принимали всюду, она развозила лично билеты и выцыганивала деньги.

Мои средства временно кончились. Она занялась моей судьбой. Сначала предложила мне стать натурщиком, так как, по ее мнению, я был хорошо сложен. Я сказал:

— Мария Алексеевна, в Париже плохо топят, стоять же часами голым я не могу.

И пошел устраиваться сам, прочтя в газетах, что какая-то кинематографическая студия приглашает статистов. Меня приняла француженка, которая задала несколько вопросов.

— Вы ездите верхом?

— Да.

— На байдарке?

— Да.

— И под парусом?

— Безусловно.

— Ездите на бициклете?

— Да.

— Можете управлять воланом?

— Нет.

— Умеете плавать?

— Да.

— Бокс?

— Нет.

— На каких языках говорите, кроме французского?

— Немецком и русском, немного на польском и чешском.

— Хорошо. Знаете что, статистом… Это вас не устроит — мы платим очень мало. Через некоторое время вы бы могли стать начинающим артистом. Для этого надо пройти краткосрочную школу.

Я спросил:

— Что будет стоить курс обучения?

— Сто франков.

Сто франков были всего лишь четыре доллара. Но как раз их у меня не было. Поэтому я сказал:

— Благодарю вас, я подумаю.

* * *

Мария Алексеевна очень потешалась над моим визитом в студию и добавила:

— Я приготовила для вас нечто, что действительно вас устроит. Знаете ли вы, что приехала московская студия МХАТ’а? Среди других Станиславский и Книппер. И они будут завтра утром завтракать у нас.

— Думаете ли вы, что я могу сразу же затмить Станиславского?

— Нет, ваша слава другая, но кроме того, на этом завтраке будет присутствовать одна дама, француженка. Ей сорок лет. Будет и ее двадцатилетняя дочь. Вы увидите, что на дочь никто не обратит внимания. Но ее мать — это львица Парижа. Из-за нее стреляются на дуэли и кончают самоубийством.

— Значит, вы хотите, чтобы я покончил с собой?

— Нет, вы расцветете новым цветом, если только сумеете ей понравиться.

— Но почему я должен обязательно ей нравиться?

— У этой дамы цветочное заведение. Вы понимаете что-нибудь в цветоводстве?

— Понимаю, то есть я умел выбирать садовника и у меня были хорошие цветы.

— Садовнику вы платили, а здесь будут платить вам, когда вы кончите восьмимесячный курс обучения у этой красавицы и получите диплом, обеспечивающий вам место в любой части Франции.

Я сказал:

— Дело безнадежное. Я не умею нравиться львицам, да еще сорокалетним.

— Вы ничего не понимаете, в Париже женщина начинается с сорока лет.

— Хорошо, я попробую.

Завтрак состоялся. Обаятельный Станиславский с седой головой и почти старушка Книппер, такое первое впечатление произвела тогда она на меня. Она молчала, Станиславский говорил с Маклаковым. Мария Алексеевна делала мне «рыбий глаз», указывая на парижскую львицу, которую она посадила рядом со мною. Разговор за столом, конечно, шел о театре. В это время все француженки помешались на том, чтобы увидеть московских художников. В том числе и львица.

Вдруг она заговорила, смотря на Марию Алексеевну:

— Но ведь я ничего не пойму. Кто мне будет переводить?

И обращаясь ко мне:

— Вы не могли бы?

«Рыбий глаз» говорил: рыбка сама идет к вам в руки. А я, быстрый разумом Ньютон, подумал: «Фрак — тысяча франков, пальто, обувь — пятьсот, автомобиль (не повезешь же ее на обыкновенном такси), конфеты, цветы в ложу… и, наконец, ужин. Итого две тысячи франков. Откуда я их возьму?».

И я представился, что не понял ее. Она страшно обиделась, моя цветочная карьера рухнула. Мария Алексеевна бранила меня, но я сказал:

— Мария Алексеевна, не гневайтесь. Вы же не можете дать мне две тысячи франков.

— Не могу, но вы ребенок, что ли? Неужели не знаете, что делают в таких случаях?

— Представьте себе, не знаю.

— Не знаете?! Врут! Вы должны были сказать, что вы в восторге, что вы даже не ожидали такого счастья. И затем написать ей записку, что вы заболели.

Словом, я не попал в театр и погубил карьеру садовника.

* * *

Я все же попал в театр на другой спектакль. Но не в ложу ко львице, а в ложу, где было четыре молодых шофера, бывших русских офицеров. Шла какая-то печальная пьеса Чехова, играли серенаду Брага на виолончели и, словом, отчаяние было на сцене. А в ложе с офицерами было возмущение.

— Чего ему недостает? Имеет чудную жену (Книппер, которая на сцене казалась гораздо моложе), прекрасное имение и уютный дом, чудесный сад… С жиру бесится. На завод его, к Ситроену! За руль, ночным шофером!

И они были правы. Жизнь их научила. Ведь я не потому отказался от красотки-львицы, что бешусь от жиру, а потому, что на мне полосатый нелепый костюмчик, в котором нельзя ходить в театр…

* * *

Находясь в Париже, я, конечно, кое-что осматривал. Большинство парижских улиц скучны. Они представляют собою ряд двух- и трехэтажных домов с окнами, вечно закрытыми жалюзи. Остальная же часть, безусловно изобилует красотами. Нотр Дам де Пари испорчена тем, что она недостроена. На ней должны были быть две высоких башни на манер Кёльнского собора над Рейном. Но искупают эту недоделку химеры и главная приманка — Мыслитель. Более тонкого черепа нельзя себе представить. Но я, кажется, начинаю повторять уже бесчисленное количество раз сказанное до меня.

Поведаю о том, что нерассказуемо и ново — Эйфелева башня. Конечно, скандал для французов, что ее построил немец, но одновременно и поучительно. «Дух реет идеже хосщет». Есть нечто в этой башне, чего, вероятно, не знал и сам ее создатель. Это открыл я, дилетант в музыке, но одновременно и фантаст. Она, музыка, звучит. Она во все стороны на сотни километров посылает аккорд: «до-ми-соль-ми-и-и-и», причем «ми» высокое.