Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

— Да, это так. Я думаю, что национальный характер евреев ярче всего сказывается в их творческом потенциале. Среди новой творческой интеллигенции много писателей-евреев. Я далек от еврейского национализма, но это проявление громадного таланта народа.

У Павла был заготовлен вопрос, который волновал его больше всего:

— Илья Григорьевич, шестнадцать лет я провел в лагерях, а когда меня выпустили, я не смог выяснить состояние еврейского вопроса в стране. Евреев в среде русской интеллигенции стало больше, центр тяжести еврейской жизни переместился из маленьких местечек, евреи заполнили собой большие города, ассимилировались. Уже нет чистокровных евреев, а есть русское городское население. Но я увидел, что антисемитизм при этом не уменьшился, а возрос. Евреям теперь стараются ставить палки в колеса в учебе, в науке, в искусстве. В тридцатые годы мы жили с сознанием, что стали частью русской интеллигенции. Как получилось, что значение обрусевшей еврейской интеллигенции так упало?

Эренбург грустно посмотрел на него:

— Да, за шестнадцать лет, которые вы пропустили, многое изменилось. Человек на десятилетия выпадает из жизни и, возвратившись, многого не может понять, его сердце было на время заморожено, как замораживают ягоды клубники. Я отвечу так: однажды британского премьер-министра Уинстона Черчилля спросили: «Почему в Англии нет антисемитизма?» Он ответил: «Потому что мы, англичане, не считаем евреев умнее нас». Дискриминация против евреев — это отражение их неверной оценки. Но без принципа нет и оценки. Антисемитизм в России возвели в принцип. На этом принципе вырастили новые поколения русских. Еще во время войны, когда евреи воевали наравне со всеми, в одной из газет даже появилась статья «Тыловые патриоты». В ней прямо говорилось, что евреи предпочитают проявлять свой патриотизм не на фронте, а скрываясь от опасностей в тылу. Их военные подвиги уже тогда замалчивали. Я описал подвиг еврея Наума Когана. Он своей грудью закрыл амбразуру вражеского пулемета. Но мне сделали в ЦК замечание, что я выделяю подвиг еврея. Во многом антисемитизм — это отрыжка взбесившегося Сталина.

— Мне рассказывали, что у Сталина была идея выселить евреев из Москвы. Это правда?

— В преступной голове Сталина могла роиться и такая идея. Хрущев рассказывал мне, что Сталин инструктировал его: «Нужно, чтобы при выселении евреев из Москвы во всех подворотнях происходили жестокие расправы. Жалеть их не надо: нужно дать излиться народному гневу. Доехать до места должны не более половины». По замыслу Сталина товарные вагоны с евреями должны были оставаться запломбированными до самого места назначения, и десять — пятнадцать дней пути люди должны были ехать без воды, пищи и туалета.

Видите ли, если бы нам не напоминали постоянно, что мы евреи, многие из нас могли бы это забыть. Еврейский классик Шолом-Алейхем устами своего героя Тевье-молочника спрашивал: «Что такое еврей и нееврей? И зачем им чуждаться друг друга?» Живой пример — я сам. Некоторое время назад, к моему шестидесятилетию, решили издать пятитомник моих сочинений. Все написано на русском языке о жизни в России. К чему бы тут придраться? Но мне позвонили из издательства, говорят: «В пяти ваших книгах слишком много фамилий лиц некоренных национальностей». Каких таких «некоренных»? В этом определении таится как раз намек на еврейские фамилии, на то, что евреи некоренная нация. Переделывать имена своих героев я, конечно, не стал, но спросил редактора: «А что делать с еврейской фамилией Эренбург на титульном листе?» Еврейский вопрос будет существовать в России до тех пор, пока нам будут постоянно напоминать, что евреи некоренная нация. Именно об этом каждый день кричит пятая графа паспорта.

Эренбург замолчал, и Павел решился сказать:

— Я читал главы ваших воспоминаний «Люди, годы, жизнь». Из них я понял, что в период войны вы были больше политическим журналистом, чем писателем-романистом.

Эренбург улыбнулся:

— Да, я написал почти тысячу публицистических статей, более шестисот для русских газет и более трехсот для заграничных. А романов пишется много и без меня. В бурную пору войны я просто не мог заставить себя сочинять небылицы. Публицистические заметки писали все, но много было и извращенных интерпретаций реальных событий. Вот уже, кажется, река истории, ставшая в сороковые годы подземной, начинает вырываться из темноты. Теперь опять настает время для фантазии в романах. Но еще больше это время подходит для мемуаров, для воспоминаний о бурных годах нашей жизни. Я решил влиться в реку воспоминаний одним из первых и назвал свои мемуары «Люди, годы, жизнь». Многого я в них недоговорил, и многое вычеркнула цензура.

Всю мою жизнь я только и делал, что пытался связать для себя справедливость с красотой, а новый социальный строй — с искусством. Я хотел писать по-своему, но индивидуальные творческие тропинки писателей у нас подвергали жесткой критике, и для некоторых они становились смертельными тупиками. Я заставлял себя о многом молчать. К добровольному молчанию примешивалось и молчание вынужденное…

— Илья Григорьевич, как вы относитесь к государству Израиль?

Эренбург молчал минуту, вспоминая что-то:

— Когда в мае 1948 года образовался Израиль, русские евреи радовались за свой народ, но открыто радоваться было опасно. Это было тяжелое время усиления сталинского антисемитизма. Газета «Правда» заказала мне статью об Израиле и подсказала, чтобы я написал, что отношение к нему у наших евреев отрицательное. Я писать не хотел, но позвонили из ЦК партии и заставили. Мне пришлось сильно покривить душой, написать, что Израиль не имеет ничего общего с советскими евреями, что у нас нет «еврейского вопроса». А они в «Правде» еще и от себя включили фразу о том, что нет вообще такого понятия, как еврейский народ. Как это нет! Я злился, рвал и метал, мне до сих пор стыдно, что это вышло под моим именем. Я долго переживал и решил собрать и высказать все мои мысли в воспоминаниях. Но и тут не все разрешают.

Павел понимал, как Эренбургу тяжело вспоминать. А он между тем продолжал:

— Я хочу, чтобы следующие поколения поняли мое время и поняли меня самого — кто я был и почему стал журналистом и писателем. А писать воспоминания о нашем времени совсем непросто. Правду писать — это будет выглядеть как выступление против режима, а не скрывать правду — значит совершать преступление перед историей. Вспоминая пути и перепутья моей жизни, я вижу в них не единую линию революционных идей семнадцатого года, а их попирание. А теперь, вслед за Хрущевым, каждый расторопный газетчик выливает на меня ушаты грязи за мои воспоминания.

— Что же не понравилось Хрущеву?

— Наверное, все: и высказывания по еврейскому вопросу, и желание свободной литературы. Мне передали копию записки Ильичева, заведующего идеологическим отделом ЦК партии, в редакцию журнала «Новый мир». Ясно, что записка отражает указания Хрущева. — Эренбург вытащил из папки лист бумаги и прочел: «Что же касается содержащихся в мемуарах высказываний о литературе и искусстве и суждений по еврейскому вопросу, то, как видно, Эренбург не только не сделал выводов из партийной критики этих разделов его воспоминаний, но фактически вступил в полемику с этой критикой, пытаясь отстоять свои неверные позиции». — А что такое мои «неверные позиции»? Это вот что: уже в конце войны я вместе с писателем Василием Гроссманом начал собирать документы, связанные с убийством евреев на захваченных фашистами территориях нашей страны: предсмертные письма, дневники рижского художника, харьковской студентки, стариков, детей. Мы назвали готовившийся сборник «Черной книгой», она доказывала злодеяния фашистов, но в ней было и много светлого: мужество, солидарность, любовь. После войны книга была набрана, сверстана, и нам сказали, что она выйдет в конце 1948 года. А на самом деле как раз тогда убили великого еврейского актера Михоэлса, а потом арестовали Еврейский антифашистский комитет. Не знаю, почему не взяли меня. И наша «Черная книга» так до сих пор и не вышла, ее запретили. Когда я был в Америке, то говорил об этой книге с Альбертом Эйнштейном. Он издал такую книгу в Америке, не совсем в том виде, в каком мы готовили с Гроссманом. Теперь вам понятно, почему меня критикуют за «неправильное понимание еврейского вопроса»?