Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Хрущев сердито заметил:

— Вы проедаете народные деньги, а производите дерьмо!

Неизвестный смело парировал:

— Вы ничего не понимаете в искусстве.

Ошеломленный Хрущев возразил:

— Был я шахтером — не понимал, был я политработником — не понимал. Ну, вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю. Для кого же вы работаете?

Но Неизвестный продолжал:

— Никита Сергеевич, вы меня ругаете, как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают мое творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо. Им мои работы нравятся.

Хрущев хитро прищурился:

— А вас лично волнует, что они коммунисты?

— Да! — На самом деле ему хотелось бы сказать: «Мне плевать, мне важно, что они большие художники!»

Хрущев это почувствовал и продолжал:

— Ах, это вас волнует! Тогда пусть это вас не волнует, ваши работы не нравятся мне, а я в мире коммунист номер один.

Он постепенно взвинчивался и искал, как бы пообиднее объяснить, что это за скульптор, этот Эрнст Неизвестный. Наконец нашел и сам обрадовался:

— Ваше искусство похоже вот на что: если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.

Свита опять с готовностью засмеялась. Потом Хрущев немного остыл и подытожил:

— Ну вот, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ — это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы — партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать[90].

* * *

О посещении Хрущевым выставки газеты писали: «Во время ее осмотра Никита Сергеевич Хрущев, руководители партии и правительства высказали ряд принципиальных положений о высоком призвании советского изобразительного искусства, которое многообразными средствами должно правдиво отображать жизнь народа, вдохновлять людей на строительство коммунизма».

Моня Гендель, завсегдатай всех вернисажей и театральных премьер, был в тот день на выставке и, оттесняемый охраной, издали наблюдал спор Хрущева с Неизвестным. Он тут же сочинил и пустил в народ анекдот: «Хрущев осматривает выставку картин авангардистов в Манеже, спрашивает:

— Это что за дурацкий квадрат с красными точками вокруг?

— Это символизирует советский завод и спешащих на работу трудящихся.

— А это что за дорога, измазанная зеленым и желтым?

— Это колхоз, в котором созревает кукуруза.

— А что это за синяя уродина?

— Это картина „Обнаженная“ художника Фалька.

— Кто же на такую обнаженную Вальку захочет залезть?

— А это что за жопа с ушами?

— Это не картина, это зеркало, Никита Сергеевич».

* * *

Узнав от Мони про спор на выставке, Алеша написал:

* * *

Истинное отношение молодых людей к происходящему выразила в своем письме Хрущеву студентка Московского университета Щеголькова: «Я нахожусь сейчас а полной растерянности. Все, во что я верила, во имя чего жила, рушится… Атмосфера, создающаяся сейчас, есть атмосфера администрирования, насилия, необоснованных обвинений, оплевывания, демагогии и декламации самых высоких слов, которые честный человек произносит в самый трудный момент»[91].

Семен Гинзбург всегда был хорошо организованным человеком, когда дело касалось работы, но привык, что дома им руководила Августа. Переехав в Кокчетав, он забывал принимать лекарства по расписанию, как обещал ей. Новая работа часто отвлекала его, то длинные заседания в совнархозе и обкоме партии, то утомительные и неудобные поездки по совхозам в районах. Его угнетало, что его большой организационный опыт в строительстве был ему теперь абсолютно не нужен. Впервые в жизни он не имел ясного представления, что делать по организации работы совнархоза для поднятия целины, зачем вообще Хрущев послал его сюда.

Перестав регулярно принимать лекарства, Семен все чаще ощущал давящую боль в левой стороне груди. Боль растекалась по лопатке и отдавала в левую руку. Но чуть ли не каждый раз получалось, что в этот момент он бывал на заседаниях, говорил, докладывал, обсуждал, спорил и поэтому стеснялся при людях класть под язык таблетку нитроглицерина. Даже морщиться от боли он тоже стеснялся, только делал небольшие паузы в выступлениях. Боль затихала, и только оставшись один, он вспоминал про лекарство и принимал его.

Дома поздними вечерами он тяжело вздыхал, сидел несколько минут, отдыхая, и потом уже звонил в Москву. Разница во времени с Кокчетавом была три часа, там бывал еще ранний вечер, и он не боялся, что может разбудить Августу.

— Авочка, ну как ты там, родная моя? Как Алешка?

Августа с тревогой ждала звонков и старалась по голосу угадать состояние мужа.

— Мы в порядке. Расскажи о себе. Ты не звонил целых три дня.

— Я три дня ездил по совхозам, а оттуда нет связи с Москвой.

— Ты принимал все лекарства?

— Конечно. Ты же знаешь, какой я организованный. Вот именно.

Она не доверяла общей фразе и расспрашивала в деталях: когда и какие?