Поскольку я живу - Марина Светлая

Сейчас они живут загородом, где пробуют писать, забаррикадировавшись от внешнего мира и оборудовав второй этаж под студию. Получается трудно. Пашут сутками. Славка – никудышная нянька, мотается на пары и втайне от матери пробует себя менеджером тухлой затеи, имя которой на белом картоне из набросанных маркером букв, сложенных в заковыристое «l'eternite[1]». Так Кай собирает слово «вечность» из осколков льда.

Свое псевдо-имя Иван стер. Для окружающих – он в Торонто.

Только в день своего рождения не выдерживает и мчится в такси на Оболонь – чтобы его номера не засекли не в меру пылкие знакомые.

Он празднует.

Это у него праздник такой. Бродить по набережной, глядя на высотки. Сжимать пальцами перила кованых ограждений. И ни о чем не думать. Ощущать блаженную пустоту в голове, где после долгого дня нет ни единого звука, кроме ее вскрика, определившего их будущее: «Никогда не прикасайся ко мне!»

Он и не касается. Как прикоснуться, когда Полины здесь вовсе и нет. Она уехала. У нее выступление в Тернополе. А он все еще следит за ее рабочим графиком. Но пусть даже так – свой праздник он, как и все другие, проводит с ней.

Итог месяца: четыре нифига не готовые мелодии и еще две в блокноте кучкой бессмысленных нот.

Октябрь.

В конце концов, он срывается. В самых лучших городах по-прежнему пахнет морем. И он не может так долго выносить его отсутствие. Как прожил столько лет без него, себя даже не спрашивает.

Просто однажды обнаруживает, что бродит у кромки воды в данной богом Затоке, босой и пьяный от воздуха, холодные волны лижут ступни, а впереди него мчится Лорка, разбрасывая вокруг хрустальные брызги. Чайки, проносящиеся низко над головой, дерзко выкрикивают свои птичьи слова ветру, а тот отвечает порывами откуда-то с другого берега. Его путь домой выходит слишком долгим. Его ноша – непосильно тяжелой. Его свобода – изнуряюще мучительной.

Но посреди осени он находит в глубине души малый отблеск надежды – море ведь неизменно. Моря у него никто не отберет, пусть даже это будет последним, что он сохранит. За возможность в любой момент запрыгнуть в поезд и примчаться к своему незамерзающему Понту в прежние времена он бы многое отдал. А сейчас и отдавать-то нечего.

Наверное, это и есть счастье.

Его счастья хватает на то, чтобы связаться с адвокатом и поручить ему выяснить, можно ли приобрести коттедж в пятидесяти метрах от пансионата Зориных. Тот все еще стоит на месте, Иван проверял. В его окнах занавески цвета солнца, а под небом ярко алеет крыша. Он точно такой, как помнится. Он ему нужен как можно скорее, чтобы было куда приходить, когда снова захочется взвыть.

Потом Иван забрасывает свою рапану к ее расколотым временем сестрам, пусть покоится с миром. И едет в город – по старинке, в полупустой электричке, в надвинутой на глаза шапке и очках с линзами без диоптрий. В конце концов, он все еще в Торонто. Еще не хватало, чтобы узнали.

Итог месяца: несколько дней простоя студии и набитое слово «l'eternite» волной под маяком на его ноге. Бесконечно красивое слово.

Ноябрь.

Они перетекают одна в другую. Из первой следует вторая, а из второй третья. До самой последней, которая вновь возвращает в начало. Как венок сонетов[2], но только в музыке. В Ваниной голове это похоже на плеск воды, на перезвон хрусталя, на чистое сияние синего льда. И немножечко на детский смех – летним воспоминанием, замершим в холодном воздухе приближающейся зимы.

Ему нравится, как это звучит, и хочется, чтобы звучало еще долго, пока не вывернет все его существо наизнанку.

Впрочем, он и без того вывернулся. Сидит и катает по столу пустой стакан, в котором еще минуту назад плескался крепкий коньяк.

Его действия хаотичны. Его желания неопределенны. Спроси его сейчас, зачем он это делает, не ответил бы. Просто то, что раздается внутри него, ищет выхода там, где выхода нет.

Он слушает получившийся в виде мелодий результат по пятому разу до тех пор, пока к нему не вламывается Влад и не отрубает музыку.

«Хватит, - рычит Фурсов, - хватит, а! Ну сколько можно?!»

Иван поднимает на него остекленевший взгляд и весело, гордо вопреки тому, о чем свидетельствует весь его вид, произносит:

«Я отправил».

Отправил? Вот и молодец! Не для того ли затеял…

Влад говорит это вслух, или Иван сам потом додумывает?

Впрочем, не плевать ли?

Поздравить Полину он не может. Обещал не прикасаться. Не теребить. И вот опять…

Крылья его носа широко раздуваются. Взгляд упирается в экран.

Он знает, что ближайшие дни десятки раз сойдет с ума, прежде чем станет легче. Они поменялись ролями. Теперь он будет ждать. Столько, сколько надо, даже когда сама надобность ставится под сомнение.

Итог месяца: юридические тонкости соблюдены. «Мета» распущена. Минус один. Тарас давно тусит у Вайсруба. Кормилин вложился в какую-то галерею. Возможно, они встретятся через пару лет и захотят что-то снова сделать вместе. Но уже на своих собственных условиях.

Декабрь.

Декабря нет.

Его не существует.

Ничего не существует, кроме бесконечного ожидания и падающего снега у ее дома.

«Это всего лишь снег! Снег – это красиво!» - повторяла про себя Полька, переползая от одного светофора к другому и отчаянно сгоняя дворниками налипавшие снежинки с лобового стекла. За тем, как остервенело они работают, она наблюдала с почти злорадным удовлетворением, хотя спроси, чего хорошего, и не нашлась бы, что ответить.

Может быть, то, что назойливые попытки природы капельку улучшить ей настроение пока не увенчались успехом?

«Снег – это красиво!» - мысленно показала она небу кулак, но звучала реплика Клавкиным голосом. Это Павлинова-младшая не далее, чем полчаса назад, сидя в кафе, за витриной которой неожиданно разыгрался настоящий буран, жевала круассан со сгущенкой, запивая его большой чашкой какао с молоком, блаженно жмурилась и бормотала, что снег – это красиво.

- Вот когда мы выберемся в твое «красиво», тогда и поговорим, - со всей присущей ей вредностью прокомментировала Полька, но Клавдии было пофигу. Клавдия наслаждалась происходящим, как и положено порядочной второклашке.

Разумеется, это ведь не ей пришлось мчаться с репетиции в филармонии что есть духу в чертову студию танцев, чтобы забрать чужого ребенка из секции, в которую он ходит, пока его нерадивая мамаша в очередном порыве устроительства личной жизни загремела в больничку на сохранение, а так называемый возможный Клавкин отчим, к огромному Полькиному удивлению, не ушедший закат в связи со скорым прибавлением в своем свалившемся на голову семействе, впахивал на двух работах.

Еще полгода назад Полька ни за что не повелась бы на Лёлькины просьбы. Ни в жисть! Пусть вертелась бы как хотела! Но в какой-то момент Полину перемкнуло на том, что гораздо приятнее ненавидеть этот гребаный мир в компании хотя бы чужого ребенка, чем в одиночестве. Потому можно разок сгонять через полгорода почти на другой его конец, чтобы доставить не в меру активную, как и ее мамаша, девочку домой.  А по пути – завезти в кафе и накормить порядочным обедом. Черт его знает, что вечно взъерошенный сисадмин Валик (имя-то какое, хоспади!) в состоянии впихнуть в Клавку.