Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык - Оксана Демченко

Крик сошел в шепот. Я боялась отвести взгляд, потерять последнюю нить, связующую нас. Ладони судорожно ощупывали плитки порога, перебирали наметенные ветром листья, камешки, ветки. Что я искала? Что могло сгодиться? Да будь в мире удобная выручалочка, Яков подсказал бы…

– Яков! Яков, я не могу отдать тебя хиене. Яков, у нас общие сны. Ты влез в мою душу. Яков, я только с тобой веду себя, как живая. Яков, не уходи…

Вдруг пальцы нащупали что-то… сжались, и я сразу поняла: это сабля! Та самая, серебряная и яркая, с неё началась тропа за порог, когда Яков вычертил контур двери – словно срезал печать тайны.

Сабля охотно легла в ладонь. Горячая: она еще помнила руку Якова. И я решилась. Не знаю, умно это и глупо, верно или бессмысленно. Иного не успею, не придумаю. Я зажмурилась, сжала зубы – и полоснула по руке выше запястья. Закричала, передумала, испугалась… но дело было сделано, кровяные нити оплели клинок, рукоять.

– Кровная связь – самая сильная, – губы помимо моей воли повторили слова Агаты, сказанные давно и по иному поводу.

За порогом тьма окончательно побледнела, я не видела фигуру Якова, но еще ловила блеск его взгляда. Якову было больно, он противился моему решению. Значит, в нем есть какой-то смысл?

Слабой рукой я вцепилась в лезвие, толкнула его за порог, рукоятью вперед.

– Держи. На, держи! Кто позволил тебе решать за меня? Я что, чужая? Я дала тебе имя! А ты – распоследний обманщик. Не смей пропадать. Не сдавайся. Яков! Яков, ты не можешь предать меня. Уйти – это предать. Не предавай меня. Только не ты, пожалуйста…

Сабля выскользнула из пальцев – мокрая, тяжелая. Стала падать… и не зазвенела по плиткам крыльца. Пропала! И сразу стёрлось из яви все нездешнее: тьма, багряные тени, взломанный лед полыньи…

На крыльцо медленно лился серо-розовый рассвет. Я сидела в тени распахнутой двери, у самого порога, и качалась, и выла бессильно… Попробовала опереться на мокрую от крови ладонь – и заваливалась на бок. Снова села и снова завалилась. Не поняла, что со мной не так… лишь с десятой или двадцатой попытки осознала: рука отнялась. Боли нет, но есть судорожное, тянущее омертвение. Оно гонит волны слабости по телу, оно похоже на пульс, но разносит по жилам не жизнь, а смерть. Каждый раз выпрямляться после падения труднее. Сил меньше. И надежды нет…

Кто-то набросил на плечи объемное, тяжелое. Одеяло? Плед? Не знаю, мне безразлично. Кто-то сел рядом, подставил плечо. Я прижалась к теплой руке живого человека – и наконец смогла удержаться, не упала.

– Дверь открыта. Теперь можно входить? Даже мне и даже в большой злости сложно удерживать за оградой такую прорву важных людей при исполнении.

Голос Яркута. Не хочу слышать его, не могу заговорить с ним, не желаю видеть его и тем более – быть узнанной. Вдруг он снова прищурится и выговорит оскорбление, как было тогда, в «Коде». Я сорвусь! А мне нельзя. В душе намерзло так много боли, что последствия будут кошмарными.

Молча киваю: да. После смогу дать пояснения. Всё – позже, хотя оставаться в этом доме неполезно, тень еще долго будет портить сны и даже, наверное, подтачивать здоровье.

Опора пропала. Меня подвинули не особенно бережно, прислонили к стене. Ноги Яркута в дорогих начищенных ботинках шагнули через порог, в прихожую. Керосиновый дрожащий свет лизнул обои, тронул массивные рамы картин, перебрал, как пальцы – тени решетчатой, ажурной вешалки на пять крюков… Все это я видела своими никудышными глазами, годными лишь мутно различать обычное. Я дышала – и слышала только свое дыхание. Ни эха мыслей, ни посвиста бурана, ни потрескивания черного льда под ногами, ступающими над бездной.

Живой мир принимал меня – нехотя, медленно. Как сказал Яков-выползок прошлый раз, сидя у норы? Обоняние возвращается почти сразу, понимание тепла и холода восстановится позднее.

– Воды? – предлагают сбоку, из-за капюшона. Суют флягу. Поят почти силой. – Что с рукой? А рана-то глубокая.

Пока мне обрабатывают рану, сижу неподвижно и смотрю на мальчика, из-за которого мы с Яковом надрывались и брели сквозь буран. Паоло, так его зовут? Он лежит как брошенная вещь, комком… и на живого не похож. Он слишком долго спал в фальшивой картине с подсолнухами и сам стал отчасти нарисованный. Карандашный набросок человека. Волосы темные, сам… тусклый. Ничуть не похож на отца – солнечного человека, с которым меня познакомил Яркут.

Мимо марширует обувь. Много, вся – мужская, темная и начищенная… башмаки, ботинки, сапоги. Я мешаю, и меня обходят, бухая каблуками. Сколько же шума! Голова болит. Злость копится, хотя она не злость, она – усталость. Досадливая, неодолимая.

Тот, кто обработал мою рану, кладет на ступеньку знакомую сумку.

– Передали из машины. Вам надо выпить горячего, руки ледяные. Я, конечно, не врач, но в таком-то случае вряд ли ошибаюсь.

Смотрю из-под капюшона. Мой сосед – он молодой, легкий. Пальцы длинные, нервные: то мнут край куртки, то проверяют пуговицы, то теребят застежку сумки-планшетки. Стоило бы увидеть и лицо, но мне потребуется огромное усилие, чтобы поднять голову. Второе и куда большее – чтобы оторвать от каменного пола каменный взгляд. Я сознательно не прилагаю усилий. Страшно вылить на кого-то тьму. Сижу, сутулюсь, паникую… пока в поле зрения сам собою не вкатывается Дымка! Вот он вытянулся на спине, запрокинул мордочку. Тьма моего взгляда ему не вредна: выпил, облизнулся. Вроде доволен? И мне легче. Могу сбросить капюшон, осмотреться. Рядом – пацан лет семнадцати. Наверняка из того же корпуса, где учился Норский. Стрижен по-военному коротко. Глаза внимательные, спокойные.

– Вася, – говорю вслух, и горло не хрипит. – Он очнулся?

– Нет еще. Он поехал со строевыми олухами, – пацан оправдывается, бледнея и запинаясь. – Один против всех оказался. А я отстал, он велел позвонить, непременно передать сообщение. И вот! Я цел, а Лом… а они моего Лома…

– Он здесь?

– Вон в той машине. Советник привез врача, очень кстати.

– Неси мальчика. Ему тоже нужен врач. И его нельзя будить. Пока нельзя.

До чего огромен парк! Переставляю ноги – правую, затем левую и снова правую —рывками, словно бреду через болото. Меня швыряет из стороны в сторону, пацан охает, пытается подставить плечо, и обычно не успевает. Хорошо хоть, кругом полно деревьев… Но для опоры их мало. Мне нужно душу чем-то укрепить, наполнить. Я пуста.

И вдруг – вот оно: от ограды я остро, как будто чужими глазами, увидела лицо Васи, поймала его осознанный взгляд. Норский полулежит на заднем сиденье большой машины.

Я даже смогла улыбнуться. Поверила в жизнь, и сил прибавилось! Доковыляла до машины, заползла с ногами в пустое кресло водителя, обняла его спинку, глядя в салон, на юркого взлохмаченного старичка, на свинцово-серого Васю с обмотанной головой.

– Тетушка, – прохрипел Вася. – Что с Павликом?

– Жив. Спит.

Свой голос я не узнала. А еще поняла: дело плохо, Вася глядит в упор – и не называет меня по имени! Что за дела, какая тетушка?