Меч на ладонях - Андрей Муравьев

Улугбек, поправлявшийся понемногу, с помощью Захара сходил к месту, где нашли тело Валиаджи. На коре яблони действительно был вырезан знак. Только, по словам ученого, символ походил больше на большую ящерицу-варана, живущую в пустынях средней Азии и Ирана.

Как бы то ни было, с казака сняли обвинения и официально попросили прощения. Лицо капитана гвардейцев было при этом пунцовым, и один ус постоянно дергался. Но стоявший рядом епископ из ближайшего окружения папы следил, чтобы с уст потомственного миланского патриция прозвучали слова извинений. Для Урбана было важно сохранить хорошие отношения с августейшей особой.

После ухода извинившегося капитана и его гвардейцев настала очередь Адельгейды.

Пережив неудавшееся покушение – а сомнения в том, что ночные убийцы были посланы именно за Адельгейдой, ни у кого не возникало, – императрица много думала. Папа предлагал защитить бывшую супругу владыки Германии (после интердикта любой католик освобожден от всех клятв отлученному, в том числе и от брачных обязательств). Но жить при папском дворе, постоянно кочуя по Европе в окружении людей, исповедующих обет безбрачия, было для Адельгейды сущим наказанием. Возвращаться же в Киевское княжество – не к кому: отец и мать умерли, двоюродные братья друг другу вот-вот глотки перегрызут… Замуж Евпраксии, за свою короткую жизнь поменявшей уже двух мужей, снова идти не хотелось[144]. Но выбора не было… Папа обещал похлопотать, чтобы путь ее до Киева был безопасен, так что вскорости ждало ее путешествие на далекую родину, уже изрядно забытую.

А пока, по протекции Урбана, Адельгейду принимала в свои объятия обитель Святой Марии Магдалены. Женский монастырь, посвященный святой, прошедшей путь от уличной блудницы, узревшей свет истинной веры, до одной из сподвижниц Христа, находился в Северной Италии. Устав тамошний не был отягощен запретами и добровольными ограничениями. Таким образом, княжна, не привыкшая испытывать тяготы лишений, могла вести богоугодный образ жизни, не изматывая себя бичеванием и постоянными постами или обетами молчания. Учитывая местоположение монастыря, Адельгейда могла надеяться, что ее подруга и воспитанница, решившая возвратиться в родной Ги, будет навещать ее. А взнос за проживание и покаяние (на что ушла часть драгоценностей, увезенных запасливой киевской княжной из императорского дворца) должен был сделать эту обитель одной из богатейших в округе. Часть сокровищ новая послушница благоразумно оставила на хранение подруге, часть поместила в местное отделение венецианского торгового дома Данделло. В обители бывшая германская императрица должна была находиться до тех пор, пока посланники папы не договорятся о проезде ее на родину. Самый короткий путь – не самый безопасный, потому предстояли переговоры с уграми. Пока суть да дело, пока вернутся послы из далекой Венгрии, пройдет полгода, а то и год. Так что Адельгейда собиралась устраиваться надолго и с комфортом.

Но перед тем, как ехать на новое место своего дальнейшего пребывания, бывшая императрица хотела отблагодарить тех, кого судьба определила ей в невольные спутники и помощники. Чтобы оградить и ее, и папу от разных досужих домыслов, Адельгейде выделили целый дом, стоявший в глубине монастырского сада. В обычное время там жили богатые послушники и влиятельные гости монастырской обители. Находилось здание чуть на отшибе, поэтому для безопасности венценосной гостьи вокруг дома топтались около полутора десятков гвардейцев.

Через день после покушения дочь Всеволода Старого, переехавшая в новые покои, призвала к себе своих спутников. Когда «полочане» вошли в залу, где она принимала гостей, там уже находились, помимо самой императрицы и баронессы, пять епископов, один кардинал и десяток монахов. При приближении русичей разговоры стихли.

– Подойди, славный воин, – властно произнесла Адельгейда, милостиво кивнул топчущемуся за спинами товарищей Горовому.

В теперешней даме, одетой в нарядные одежды и увитой драгоценными каменьями, как лоза винограда спелыми плодами, уже нельзя было узнать ту запуганную беглянку, переодетую пареньком.

Казак опасливо приблизился. Воспитанный в семье, где почитание царской фамилии было почти такой же религией, как и православие, Тимофей Михайлович побаивался важной и взбалмошной императрицы и старался не оставаться с ней наедине ни при каких обстоятельствах.

– Славный воин, вот уже второй раз за последнее время твой меч спасает нашу жизнь от рук окружающих нас врагов. – Адельгейда бросила короткий взгляд на стоящих вокруг нее гвардейцев папы. После покушения Урбан настоял на том, чтобы около императрицы постоянно находились несколько вооруженных кнехтов и пара монахов из числа тех, кого специально подготовили для борьбы с дьяволом и его пособниками. Сохранить жизнь важнейшей свидетельницы до того, как папа повторит свой интердикт германскому государю с амвона в Ватикане, было для него сейчас важнее, чем даже собственная жизнь.

Гордо восседающая киевлянка продолжила:

– Я уже фактически не императрица – после отлучения моего бывшего супруга, избравшего для себя богомерзкий путь соглашения с искусителем. – Голос Адельгейды предательски дрогнул. Она ухватилась за руку сидевшей рядом баронессы де Ги. – Но я все еще княжна, или, как здесь принято говорить, принцесса Киевская, и маркграфиня. Значит, в моей силе раздавать те почести, которых вы достойны, славный воин.

Она перевела дух.

Казак засопел, он топтался на месте, явно не зная, как нужно себя вести в такой ситуации. Наконец ватными руками он стянул с головы неизменную фуражку и промычал что-то маловразумительное.

Адельгейда продолжила:

– Видя вашу беспримерную храбрость в защите нашего живота и интересов, я, пусть и лишенная власти и регалий императрицы, но все еще венценосная особа, жалую вас, славный воин Тимофей, званием рыцаря. – Она взмахнула рукой. Из-за занавески появился прихрамывающий Грицько с подносом в руках. – И жалую вам эти знаки рыцарского отличия: пояс с золотой пряжкой и рыцарские шпоры.

Подъесаул открыл рот… К слову сказать, кроме императрицы, баронессы и верного Грицька были изумлены все.

Первым опомнился Улугбек.

– Благодари, благодари государыню, дубина, – зашептал ученый театральным шепотом.

Горовой бухнулся на колени. В руках он мял терявшую форму фуражку, на глазах простодушного казака стояли слезы. Что-то мыча, пытаясь поцеловать руку, он все старался выразить, как благодарен и рад, счастлив, но слова все терялись где-то на подходе к горлу. Прикажи ему в эту секунду императрица вынуть меч и заколоться, подъесаул сделал бы это с радостью и верноподданнической улыбкой на устах.

Беглая государыня усмехнулась:

– Встаньте, славный воин. Не пристало людям такой храбрости на коленях елозить.

Казак медленно поднялся.

Адельгейда потянулась к стоящему рядом священнослужителю в красной сутане: