Венедикт Ерофеев: посторонний - Олег Лекманов

На банкете Ерофеев перебрал, временно потерял контроль над собой, обидел одного из гостей, и на следующий день от него потребовали извинений. «Мне, издыхающему, разъясняют, как я вел вчера», — с горечью отметил он в дневнике 11 ноября 1989 года[951]. Это страшное, беспощадное слово — «издыхающему» — многое объясняет в поведении и настроении Ерофеева в последний год его жизни. Из-за прогрессировавшей болезни он воспринимал едва ли не все с ним происходившее не как радостный пир, а как тяжкое похмелье. Обычно Ерофеев старался держаться в рамках приличий и иногда даже шутил над своей болезнью. «Прихожу я однажды к нему в больницу, — вспоминал Игорь Авдиев, а он говорит: „Жалко, что ты опоздал на полчасика, тут у меня была куча девок, даже Ахмадулина приходила. Со всей Москвы сбежались, все такие хорошенькие, все такие миленькие, и все считали своим долгом повисеть на моей раковой шейке“»[952].

Однако нередко у Ерофеева случались эмоциональные срывы. «Было много народу, и меня посадили рядом с Веней, чтобы я не давал ему вина, — вспоминает Феликс Бух день рождения скульптора Дмитрия Шаховского. — Дело было после операции, и на Венином горле была марлечка. Сначала все было хорошо: Веня был весел, нарисовал на салфетке то ли Диму, то ли зверушку какую — не помню, но помню, что очень точно нарисовал, — это я как художник отметил А потом стал он мрачнеть, потому что я всем наливал, а ему нет. Веня жутко обиделся, и как даст мне по лицу. Все замерли: испугались, что я отвечу. Но я — нет. Сдержался, потому что ведь я понимал его, и был он очень болен. А он, как ребенок, который наконец настоял на своем, взял и налил себе до краев коньяку, а потом еще»[953].

Сходным образом Ерофеев во второй половине 1989–1990 году вел себя со многими людьми, особенно же — с близкими. До рукоприкладства у него дошло даже с терпеливо сносившей многочисленные ерофеевские капризы Натальей Шмельковой[954]. Но об этом в подробностях рассказывать не хочется, лучше приведем здесь трогательные воспоминания Шмельковой, относящиеся к этому же периоду: «Зимой в Абрамцеве ( 1990 год) как-то попросил покатать его на санках. Попросил заговорщицки: „Только когда стемнеет, чтобы никто не видел“»[955].

Припадки агрессии чередовались у Ерофеева с искренним участием в судьбе людей, которых он любил. «Он меня очень морально поддержал, когда у меня был сильный кризис — вспоминает Жанна Герасимова. — Ерофеев забрал меня в Абрамцево и там сделал все, чтобы меня успокоить. У меня осталось в памяти, как он, который обычно пальцем не шевельнет, ходил готовил, приносил… Он утешал меня: „Сиди, девка, плачь“. Это было открытие душевного порядка, когда я была у него со своими проблемами на даче, и он был мне как отец родной».

Широкое признание, которое Ерофеев получил в последние годы жизни, сопровождалось и улучшением его финансового положения. «Вена всегда был ограничен в средствах, всегда не хватало, всегда где-то займет, перебивается с чьей-то помощью. После гонораров 1988–1989 годов последние два года он впервые почувствовал свободу в этом отношении. Когда он получил первый гонорар (то есть когда в альманахе „Весть“ были напечатаны „Петушки“) и я появилась у них в Москве, он сразу же мне с торжеством преподнес подарок: бразильский кофе, хорошую копченую колбасу, еще что-то, и говорил: „Вот это Борису, а это — тебе“, и чувствовалось, что ему так приятно, что первый раз в жизни и он имеет возможность кому-то что-то подарить», — вспоминает Тамара Гущина[956]. «Да, кстати, похвали меня. Все, что было связано с похоронами Галиной тетки, я финансировал: сын-алкаш и вдовец-алкоголик ничего добавить не могли», — с гордостью писал сестре Ерофеев 13 декабря 1989 года[957].

К сожалению, ему самому́ воспользоваться запоздалой финансовой свободой практически не пришлось — нереализованной осталась главная мечта о собственном домике на природе, не удалось и посмотреть мир, хотя Ерофеева хотели видеть в разных странах. «Выслали приглашение мне посетить США на три недели. Приглашение будет у меня на руках через неделю. Приглашение исходит от группы англоязычных и русскоязычных литераторов США, в т числе Бродского. Официально: от Йельского университета. Оплачивается билет на самолет до Нью-Йорка и обратно, причем вне очереди. Гарантируется постоянное место обитания (вилла на берегу озера, штат Вермонт) и на карманные расходы 25 долл ежедневно. У всех машины: следоватно, имею возможность с записной книжкой в зубах исколесить хоть половину штатов. Соблазнительно», — писал Венедикт в письме Тамаре Гущиной в декабре 1988 года[958]. «Сейчас приглашают — это все слишком запоздало, — рассказывал Ерофеев в интервью О. Осетинскому. — Отовсюду: из Соединенных Штатов, Израиля… Но, как говорится, уже поздно, потому что мне передвигаться тяжело»[959].

В Абрамцеве Ерофеев почти безвылазно прожил с октября 1989 года до марта 1990 года у Сергея Толстова, который радушно предоставил Галине и Венедикту свою дачу. Шли даже разговоры о том, что на территории участка этой дачи Ерофеев построит для себя и жены финский домик, — Толстов был не против. Тогдашний облик Ерофеева запомнился Ирине Павловой, чья семья также подолгу жила в Абрамцеве: «Высокий, худой, необыкновенно красивый человек, седой, с особой поступью, ста́тью, с какой-то царской осанкой, при костюме — и при этом в черных резиновых сапогах — шел по нашим разбитым поселковым дорогам и с каждым неизменно раскланивался, в том числе и со мной, девчонкой. Горло у него было забинтовано, значит, это уже было после операции. Он лежал на Каширке, где с ним повстречался наш общий знакомый Володя Войлоков, тоже попавший туда на обследование и ныне уже покойный. Они встретились случайно, обрадовались друг другу — и Ерофеев воскликнул: сюда попадают лучшие люди России!»

4 марта 1990 года в Абрамцево приехал Анатолий Лейкин с женой и привез три пачки отдельного издания «Москвы — Петушков», которое его стараниями только что вышло в московском издательстве «Прометей» с предисловием Владимира Муравьева и рисунком на обложке Ильи Кабакова. «Галя выбежала к нам с веником, расцеловала, стала стряхивать снег: